У Герострата сердца моего
когда-нибудь закончатся патроны
И он сольется пеной
в океан
на хлюпкой
жженой
спичечной коробке.
И где-то
средь бушующих сирен
забудет мрамор
девственный и чистый.
В дыму весь будет
серый небосклон,
где соберет он армию драконов
на саламандровые острова
пить что-то горькое
паленое
и злое.
А я
что я?
Я просто камень юга
заросший чабрецом
и васильками.
На мраморной колонне
След руки
и губ
и времени
и чьей-то сигареты

Ты больше не будешь марать бумагу,
В бессонные ночи бродить по лире,
Пить вдохновение залпом из фляги,
Творить экзистенции в барном эфире.

Ты станешь ленивой бесхозной тушей,
Лоснящейся негой комнатных солнц,
Под небом апатии плыть сквозь баклуши
В черный, как космос, дремлющий холст.

Ты хочешь? — Я стану твоей Антимузой?
Ты выспишься… милый — хоть вечность, хоть миг!
Простреленной птицей под свист аркебузы
Уйдёт ворох мыслей, как тлеющий бриг.

И все, что ты знаешь, свернется клубочком
И кошкой лохматой заляжет у ног —
Оно где-то рядом… Но, тише! Ни строчки!
Пусть спит и не трогает грамотных блох.

Стемнело очень быстро. Небо обвисло и похолодело, замерцав звездами. И вдруг накинулась, будто старая собака, такая тоска… что хоть в снег зарывайся тут же, как страус.
… Медвежонок плелся медленно, его черепашья скорость – единственная стабильная вещь во всем мире. И ведь знает же, что мне на работу! Да и в садик до восьми надо успеть. Не закроют, конечно, но вони будет…
– Мииииш, Мишка! – ору сквозь вьюгу, – быстрей пошли.
На лице ребенка ноль эмоций, он все равно будет идти согласно выбранному режиму. Хоть тресни, лопни, взорвись! Смешной такой – завернутый в тряпки как колобок, один нос торчит, идет, плетется. Будто, и, правда, как маленький медвежонок.
Как ветер стихнет, начинает вопросы задавать. Да какие! Любой бы папарацци обзавидовался. В тупик так только он, Мишка ставить умеет.
– Зачем я родился, если мне не нравится ходить в садик?
– Эммм… – начинаю я привычно импровизировать. Потому как нет сложнее разговоров, чем разговоры с детьми. О жизни. И смерти. Но как он любит спрашивать о том, что было бы или будет… Мне об этом даже думать страшно. А он никуда не торопится. Готов выслушать ответ, потом задать другой вопрос. Может даже постоять – подумать над ответом, набраться сил для нового вопроса.
Снегу жуть намело, еле продираемся. Приходится идти впереди расчищать Медвежонку дорогу. Он движется еще медленнее. Молчит. Видимо, обдумывает что-то серьезное.
– А когда я был у тебя в животе, я думал о чем-то?
На такие вопросы нельзя отвечать «не знаю». Это, по крайней мере, я осознаю. Начинаю сочинять. Внимательно слушает. Но, по сути, обдумывает следующее, потому как перебивает и задает новый вопрос:
– Если бы я думал, то не стал бы рождаться.
– Почему? – резко выпаливаю я.
– Здесь холодно и всем что-то не нравится. В садике кричат. Ты опаздываешь на работу. Каша невкусная.
– Но есть же и другие радости, ты только вспомни.
Начинаю перечислять ему его любимые развлечения, лакомства, книжки, игрушки, праздники и веселые события.
– Охота на бабочек не считается, – поправляет он меня, – я тогда упал, оцарапал щеку об сачок и ударил коленку.
– А вышиваешь только ты у нас, –- добавил он, еще немного подумав.
– Ну да, — соглашаюсь, – но все-таки… Все-таки! Жизнь… это чудесная штука…
Я пыталась подобрать слова. А он шел такой же угрюмый. А потом задал вопрос, на который я уже не смогла ответить:
–Тогда почему ты такая хмурая по утрам?
***
Нет никакой системы воспитания, все это ерунда. Не возможно пройти курсы будущих мам/пап и стать образцовым родителем. Кто хоть раз не сомневался в том, что он по отношению к своему ребенку далеко не идеал? Может, сомнение как раз и есть элемент нормальности?
Я не прошла тест.
Гришка сделал вид, что не расстроен. Но я-то знаю, что сам он трусит еще больше моего. Недаром же не пошел первым. Ох, как трудно завести ребенка в этот сумасшедший на психотесты век! А тут все как на автокурсах: не сдашь экзамен – не получишь разрешения.
–Неужели, я буду плохой матерью?
– Дуреха, – смеется Гришка, обнимая меня, – это только пробный тест. К тому же без подготовки. Вот походим на курсы…
Я снова представила себе Мишку, угрюмого и одинокого в этом глухом завьюженном мире. А может все не так? И все на самом деле по-другому? И зря я расстраиваюсь раньше времени. Не дадут разрешения – уеду в другую страну. Буду жить в сарае и растить кучу ребятишек. Пусть шумят, дерутся между собою, бегают и визжат. И никакого садика!

Чего уж греха таить
Оно от меня сбежало
Из чайника молоком
И по пути подгорело
А где-то на полдороги
Засохло Аральской лужей
Оставив белые пятна
Бесплодной одной мечты
По ним как по гуще кофе
Гадаю — а что же дальше
Глотнуть ли успею снова
Или обожжет вскипая
А может я просто вместе
Шагну в эту реку дважды
Нельзя — оно скажет сразу
Подумаешь — я отвечу
И снова поставлю чашку
Перед одним человеком
Пей молча и слушай:
Время
уходит…бежит…несется…

Рассказ с конкурса в МПП.

Пенелопа

Автор — Гаврила Петров

Это всего лишь
Синий хендай
И ты безусловно
Рада
Но отличишь
Ли ты
Веру
Баптиста Нади
От немецкой
Трихомонады?
К счастью, я знаю
Твой адрес
Итака
Шлюз по дефолту
Микены
Мне не обязательно
Ревновать
Лучше сделаю
Ход конем
В неприступные
Трои стены
Ревность это
Всего лишь
Разновидность
Комплекса
Брата моего
Менелая
Да, мы их
Типа
Сами придумываем
И ты прекрасна
В этом
Синем хендае
Сервер Трои
Взломал
Не я совсем
Это ганс
По фамилии
Шлиман
Теперь они считают
Себя расхитителями
Гробниц
Им не скучно быть
Такими
И им невдомек
Насколько же
Ловко
Ты вырубила
Этого копа
Не в фильме
Андрея
Кончаловского
В сердце моем
Пенелопа
Метки: Гаврила Петров

Гаврилиада

— Оу! Ты угнал тачку! Какая красивая! – она провела рукой по капоту, — блестит, почти новенькая. Это, кажется, цвет индиго? Это же индиго? Да? Да? …Да! – ответила она сама себе и, открыв дверцу, продолжила: я назову ее Клеопатра. Нет! – Я назову ее Королева! Нет. Как же… — на минуту она задумалась. Он воспользовался моментом и, вскрывая капот, процедил: это всего лишь синий хёндай… синий, детка, …именно синий…
— Я назову ее… — не унималась девчонка, но он ее перебил:
— Трихомонадой.
— А что такое хрихомона…
Раздался взрыв. Кто-то наехал на мину. Джек достал пушку и прислушался – нет ли других машин. Кивнул Бекки, чтобы доставала ружье.

— Трихомонада, детка, это такая зараза… — говорил он, отстреливаясь. Она перезаряжала ружье. Посмотрев на нее, Джек внезапно подумал: «Когда она успела подкрасить губы?».

К ним направлялись двое. Пули от них будто отскакивали. Черные гладкие силуэты скользили между развалин неторопливо и деловито, как на давно запланированную деловую встречу. Дружелюбие подтверждала книга у каждого в руке. Джек перестал стрелять, опустил пистолет, достал сигарету.
— Это как грипп? – Бекки просто так не успокоится.
— Хуже. Помнишь ты как-то зашла на их сайт? Там было очень много приветливых лиц…
— Ааааа… Так это они заразили мой комп баптистскими червями? – хрипло произнесла Бекки, направляя дуло винтовки прямо в лицо одному из подошедших в черном. Он загородился книгой.

Она уже почти кричала:
— Джек, пусть он заткнется! Что ты пожимаешь плечами – тебе нравится его слушать?
— Ты прочла только вторую книгу. А надо было начинать с первой.
Джек взял книгу из рук второго черного, открыл на первой странице и начал читать:
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал».
— Я домой, — категорично заявила Бекки, поднимая с земли сумочку и вешая на плечо ружье, — если ты еще помнишь где это… Учти: не вернешься к ужину – перебью всю твою шайку.
Джек с упоением читал. Черные его почти обнимали. Синий хёндай завелся не сразу – Бекки нервничала и торопилась домой.

А потом он привез деньги Приамскому боссу прямо в инкассаторской машине, где, было не столько денег, сколько нежданной взрывчатки. И залег на дно в старом борделе у одной брюнетки. На следующий день она устраивала утренник для его друзей – все были в поросячих масках, жрали примерно так же. И еще он много чего еще пытался вспомнить в промежутках между вискарем и колой: одноглазый боксер-вышибала, загородивший вход в клуб… Он ел чье-то ухо… или кого-то обозвал «овцой»… В общем, это был его последний глаз.

Девушка? Ах да, там была еще и девушка… Крашенная малолетка. О ней можно не упоминать. Так, малозначительный эпизод. От нее шел трамвай, одинокий ночной трамвай, без водителя и кондуктора. Где-то там на кольцевой его еще вырвало. А в окна глядели какие-то сирены и вопили: Домой! Домой! Ты едешь домой! Пьянь ржавая, всю зарплату пропил…

— Но какая зарплата? Все сгорело в огне того инкассаторского коня. Ведь он, Джек — за идею! Он так и сказал тому милому немцу за кружкой хереса.
— Шлиман, меня зовут Шлиман, и я угощаю! Так, где вы говорите, похоронен сервер баптистких червей?
У него, видите ли, ломается карандаш, и сейчас он сбегает за другим. Но разве ему можно верить? И что он вечно копает, копает…
— Привет, дорогая, я только переночую, а женится кто-то другой… Ты же знаешь – у меня есть Бекк…

Утро нырнуло в семь часов ровно. Из машины вывалилась рука, потом голова, но ее успели подхватить две другие руки. С этим телом пришлось немало поработать, прежде чем его удалось дотащить до двери. Трезвон в полминуты и на пороге девушка с полотенцем на голове.
— Здесь живет Гомер Симпсон? – спросил вежливый человек, по виду немец, едва держащий под мышки тяжелого спящего Джека.
— О, простите, пошутил – я имел в виду Гомера…
Опять реакция – молчание.
— О, снова простите, сегодня неудачное утро для шуток… Мне нужна Бекки, жена вот этого молодого человека. Я забрал его сегодня из бара «Калипсо», он, кажется, еще дышит…
— Вносите, — глухо сказал Бекки, приоткрыв для Шлимана дверь. В передней валялось много трупов. С потолка свисал ковер с вышитым на нем синим хёндаем. В углу сидел мальчик и делал уроки.
— Шлиман, — поздоровался с мальчиком немец.
— Карл Густав – ответил мальчик и отложил в сторону «Гаврилиаду».

Рассказ с конкурса в МПП. Написано в соавторстве с Татьяной Демидовой.

Прапамять. (Н.С.Гумилёв)

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.

Бушует пламя, трубят трубы,
И кони рыжие летят,
Потом волнующие губы
О счастье, кажется, твердят.

И вот опять восторг и горе,
Опять, как прежде, как всегда,
Седою гривой машет море,
Встают пустыни, города.

Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я –
Простой индеец, задремавший
В священный вечер у ручья.

СОН НА ПЕСКЕ

Чайник. Чашка. Надтреснутая сахарница. Старая клеенчатая скатерть. Хлебные крошки и пустая пачка сигарет. А в окно стучится какая-то птаха… Я все это уже видел вчера и позавчера… и еще когда-то…

Невиданный калейдоскоп, круговорот событий. Будто кто-то внутри за тебя прокручивает, как старую киноленту, всю твою жизнь. Когда остаешься в одиночестве и тишине, все больше предаешься воспоминаниям. О, эта чертова рефлексия! Именно она будет отыскивать причины всех поступков, выявляя, что привело к успеху, а что к провалу.

Когда живешь быстро, едва успевая делать повороты и перескакивая на ходу через возможность осознать, что ты делаешь – нет времени задуматься – куда, от чего и почему ты движешься? Но остаешься один… И будто замирает сердце. И кажется — в остановленном кадре еще ярок огонь, смертельны застывшие в полете пули, и выброшенное из окна тело зависает в воздухе между землей и небом.

Здесь нет звуков. Одна тишина. Вспененные кони, встающие на дыбы от вгрызающихся в зубы поводьев, стекленеют. Но картина тускнеет, краски постепенно размываются в полусерой дымке, стекая каплями на каменный пол, где в едва уловимых абрисах пятен рисуется отдаленный профиль. Легкий поворот головы. Кажется, блеснет сейчас и острый ироничный взгляд, такой знакомый, такой близкий. Родной. Но это всего лишь камни, они не хранят ни чьих обещаний, не утешают, не восполняют потери. Они молчат…

…скользкой галькой ложась под ноги, накрываясь пеной и блестя от воды на солнце. Ты их возьмешь в руку пригоршней маленького серого города, сложишь в узоры старых домов, заглянешь в пустые окна глазниц, едва удерживая в ладонях этот навсегда уснувший череп прошлого. Он же вскоре рассыплется сам на мелкие-мелкие камешки, почти песчинки, чтобы унести в море все твои мысли, все воспоминания о безумной дороге по вечно плутающему серпантину тревог.

И тебе покажется вдруг, что это все была не твоя жизнь, а чья-то другая, увиденная тобою словно во сне, когда, забывшись, уснешь на горячем песке, подставив горящей звезде истлевающие останки своей души.

Что если все приснилось? И снится дальше… будто кто-то забыл завести будильник, и ты постоянно проваливаешься в тот же сон, не можешь проснуться? А тот, кто не завел часы, спокойно подремывает в своей жизни перед каким-то важным событием. Для него это всего лишь минуты полудремы, а для тебя же – бесконечные круги дорог, сражений, встреч и расставаний, тянущиеся на долгие годы, а то и столетия…

…Звонят. Долго. Настойчиво. Наверное, пенсию принесли… А, может, сама жизнь вернулась. Открыть?

Который год не понять
Дым этот
Над горизонтом,
Или врут, что опять война
С атмосферным фронтом?

Но тучи бровей сгустили
Складки на переносице,
И сжатый кулак вполсилы
Все скажут
И без пророчицы.

Нет
Мы не станем счастливее,
Если закончим споры,
Прощай,
Мой Геральд из Ривии,
Прощай
И отдёрни шторы.

Я тоже хочу увидеть
Рассветную дымку дали,
Пусть в ней и не тонут обиды,
Пусть в ней и не блекнут печали…

Ведь мне говорить нет смысла,
Что это не наше сражение.
Сколько уже?
Лет триста?
А мы все в том же брожении.

Но ты ответишь со смехом:
«Чужой войны не бывает»,
Закроешь сердце доспехом
И выйдешь.
Прощай!

кто знает…

Я молча иду с тишиной в унисон
По тонко-прозрачной границе
И вижу всего лишь один только сон:
Две фразы на белой странице.

Чернилами прошлого, вся в завитках
Змеёй извивается строчка:
«Ты будешь со мною – я счастье и крах»,
И кровью поставлена точка — .

И ниже – небрежно графитом ответ
Отрывисто, нервно, игриво:
«Я б с радостью… только… потерян билет………»,
И сломанный точками грифель.

И я не спешу – многозначен мой путь,
Куда не успею – не знаю,
Познаю ли в спешке прозрачную суть?
Иль снова её потеряю?

А будет развилка – в один из миров
Шагну и… проснусь на мгновенье.
Пусть будет, как будет – из всех этих снов
Мой – самый потерянный в звеньях.

Тишина проникала внутрь незаметно. По одному она убивала во мне все звуки.
Хаос голосов и мелодий постепенно заглушался ее пронзительной пустотой. Отсутствием.
Не было больно. Не было холодно. И одиноко.
Просто, в одно прекрасное утро я поняла — вот она! Тишина…
Это хорошо сочетается с застывшей картинкой-кадром из просмотренной временной кинопленки жизни. На ней гладь огромной холодной реки зеркалит небо, усыпанное облаками.
И все. Больше ничего. Даже ветра. Только это отражение. И тишина… Отсутствие.
Один голос когда-то спросил, что я вижу, когда закрываю глаза. Представляя сферу. И себя внутри нее.
Я представила.
Мысль пошла дальше, она не сидела на месте, ей не терпелось вылететь наружу, прорвать оболочку и очутиться на воле. Это была ее воля!

Лететь над этой холодной голубой рекой, ощущая голубое над собой и под собой…
Этот кадр остановлен.
Голос уже не тревожит.
Звук остановлен.

Покой. Пульс… пульс… пульс… пульс.пульс.. .

Утро по-осеннему обещало быть теплым. Солнце уже пробивалось сквозь желтую редеющую листву, неровными лучами падая на неубранную аллею. Особенно чарующее действие производил шуршащий золотой ковер, опавшие листья по-особенному – по-сентябрьски пахли горечью и сыростью. Дети носились шумными стайками по старому парку, собирая листья в букеты, раскидывая их во все стороны и ныряя в самые большие скопления. Визгу стояло! И счастья… наверное это и есть счастье…

Ох, эта Мэри! Красный капор и в тон к нему сапожки, новое пальтишко, уже все в сухой листве и мелких веточках, но еще относительно чистое. Русые волосы выбились к вискам и свободно, и смешно топорщатся. Друзья ее сейчас подбегут, спросят, чего это она тут застыла… а, впрочем, сами все тот час увидят.

Какая машина! Мэри видела такие только на картинках в старых дедушкиных журналах. Там были еще и дамы, в смешных шапках-горшках с цветами и в несуразных платьях. Раньше так одевались. И ездили на таких машинах. А эта не выглядела старой, во всяком случае, в представлении Мэри, старая машина должна быть еще и потертой, может быть немножко помятой и, естественно с царапинами. Но не так гладко отполированной – почти до зеркального блеска. Странно.

Ребята, уже все впятером, как зачарованные, следили за автомобилем. Он же не спеша, будто и впрямь для демонстрации, проехал мимо них, не стремясь тут же исчезнуть из виду. На прощание даже мигнул задней фарой. Это был знак. Только дети могут в этом разбираться. Конечно же!
Все как один, разом сорвались с места и побежали за приветливой машиной.

— Стой! Подожди! – почему-то кричали они, будто не куча металла, а самое настоящее живое существо была эта машина. Ее хотелось догнать, дотронуться рукой, погладить блестящую поверхность. Мэри оступилась, чуть ли не кубарем покатилась по мягкой аллее. Роберт и Джекки остановились, помогли ей встать.

— Ты вся в пыли, мама заругает.
Дети больше не бежали. Машина тоже стояла. Все будто чего-то ждали. Сейчас, ну вот сейчас же точно – должна открыться дверца автомобиля. Из нее выйдет важный джентльмен, такой же, как на старых картинках, обязательно с тросточкой и маленькой черной бородкой. Почему нет? – Разве может быть как-то иначе?

Но нет. Дверца хоть и открылась, но из нее не вышел старинный джентльмен. Из нее буквально посыпались на дорожку какие-то мелкие зеленоватые существа. Они весело запрыгали, отталкиваясь от пружинистой листвы и разлетаясь таким образом в разные стороны. Они были похожи на шарики, переливающиеся, словно резиновые. Прислушавшись, можно было различить даже звуки, которые они издавали – что-то похожее на смешливый мультяшный писк.

Один из таких шариков прыгнул Мэри на плечо, — девочка невольно отшатнулась. Она поймала ошарашенный взгляд Джекки, и тут ей в ладони прыгнул еще один. Мэри сложила ладони лодочкой и подняла к носу. Ей интересно было разглядеть это. Что это? Живое? Чем оно пахнет?

— Дай мне, дай мне потрогать! — закричали со всех сторон, осторожно прикасаясь пальцами к переливающейся сфере, боясь обжечься. Да и, вдруг, укусит. Девочка улыбалась. Страшно уже не было. Дети, знаете ли, не боятся чудес, если только эти чудеса добрые. А пока милые шарики не внушали особого страха. Вскоре у каждого из детей в руках было по два, а то и по три, таких чуда. Их гладили, через них смотрели на солнце, пробовали лизнуть или примять пальцем. Смешные мячики отвечали веселым писком и легким хихиканьем.

Машина. Да, в машине сидел маленький человечек. Настолько маленький, что его и карликом-то не назовешь, и настолько странный, что и на человека-то не особо. То ли гном, то ли какой-то ученый зверь. В общем, тоже существо явно волшебное. Его внимательные добрые глаза пристально следили за детьми, а выпущенные шарики, словно щенята, то и дело возвращались после прогулки, запрыгивая обратно в автомобиль.
— А кто ты такой? Как тебя зовут?

Дети были очень вежливые. И любопытные. Но гном, назовем его так, только покачал в ответ головой и улыбнулся одними глазами. Наверное, он не умеет говорить, — решили между собою дети и начали осматривать машину. Внутри не было ничего необычного, разве только синий мешочек с вышитыми на нем блестящими звездочками. В него гном собирал обратно свои шарики.
Загадка. Разве ее можно вот так просто отпустить? Да тут столько вопросов может быть, особенно для такой шумной оравы. Возможно он еще вернется. Конечно, вернется, убеждала всех мудрая девочка Мэри, глядя на удаляющийся экипаж чудес и сжимая в кармане один из утаенных шариков. Ни один ребенок никогда не согласится расставаться с волшебством, если есть хоть малейшая возможность его незаметно припрятать. Мало ли – вдруг пригодится.