Так сложно поймать
В океане слов
То, что можно вернуть…
С легкостью
И без оглядки…
Так сложно вернуть
То, что поймал
И понял….
А, поняв, полюбил…
С легкостью
И без оглядки…
Так сложно любить
То, что якобы понял
И не отпустил…
В океан
С легкостью
И без оглядки…
(Рассказ с конкурса Страшилок)
Пятница. Ты выходишь из офиса на пятнадцать минут раньше. В голове вертится: еще успею к Степану… надо забрать удочки… спорт-бар… во сколько?… восемь… да, кажется восемь… кто еще придет?… Алёна… Зачем Алёна… Алёна потом, а лучше в воскресенье… да, точно – в воскресенье.
Да где же этот лифт? И здесь пятничные пробки? Ведро. Что за ведро? Какого чёрта здесь делает ведро?
*
— 17.45 – время смерти. Пострадавший – Олег Коркин, менеджер отдела продаж ООО «Альянс», 37 лет, паспортные данные…
— Это потом. Ближе к делу. Что он здесь делал? – следователь выглядел абсолютно спокойным. Достав портсигар и закуривая первую, он отрешенно смотрел в окровавленный лифт и, казалось, думал о чем-то своем, не относящимся к делу. Его молодой помощник, весь белый и слегка, как казалось, заторможенный, старался не смотреть на место преступления. В руках у него был длинный список того, что нужно было срочно сообщить Пал Палычу, и он его усиленно мял. Услышав сбивающий его вопрос, Коля, опустил листок, с ужасом посмотрел в лифт, полностью залитый кровью и неясными очертаниями бывшей фигуры потерпевшего и, сглотнув, ответил:
— Ну… как? – Ехал… наверное.
— Ехал? – весело переспросил следователь.
— Ну да… — неуверенно промямлил Коля, — лифт же.
— Лифт. – подтвердил Пал Палыч. – А почему 17.45? Это же на 15 минут раньше, чем здесь заканчивают работу.
Пал Палыч выжидательно смотрел на молодого коллегу. Коля почувствовал себя виноватым, хотя до конца не понимал, причем тут он, тем более, что линял с работы раньше времени не он, а Олег Коркин. И… стоп! А причем здесь вообще побег? – в глазах у парня появился проблеск какого-то озарения, но начальник уже почти беззвучно смеялся, озаряя свое наглое лицо белоснежной обворожительной улыбкой. Он, все-таки, был чертовски хорош! И если бы Любочка из отдела по делам несовершеннолетних сейчас его видела, то вряд ли бы так долго артачилась по одной ей известной причине. Морозов отогнал от себя эту мысль, еще раз взглянул на кровавое пятничное месиво, вздохнул о любочкиной груди и скомандовал Коле – проверить шахту лифта и вообще все здание. Из дела его больше ничего не интересовало, разве только тупое выражение лица бедного помощника, пытающегося понять, причем здесь 15 минут побега.
*
В здании была паника. Особенно на 7 этаже, где остановился этот злополучный лифт. Женщины вообще не умеют сдерживать своих чувств по отношению к подобным зрелищам, поэтому крики и всхлипы в этом месте не прекращались. Мужчины держались спокойнее. Были и те, что начали собирать вещи или бежать к лестничным выходам, как при пожаре. В воздухе царил хаос и недоумение. Что случилось? Как! Кто это или что это такое сотворило с одним из них?
Одна только Марья Степановна стояла возле открытой двери лифта и, внимательно прищурившись, смотрела в глубину. Что там делало ее ведро? Ее бережно пытались отодвинуть.
— Вам здесь не место. Уйдите, пожалуйста, отсюда.
— Покиньте немедленно здание, убийца может быть еще поблизости.
Марь Степановна вздрогнула от слова «Убийца», но быстро взяла себя в руки, вспомнив про ведро.
— Я ж его потеряла недавно! А оно тут.
Уборщицу почти волокли от места преступления.
— Мне все равно потом все это мыть, — кричала она, — отдайте ведро, черти!
Запрещено скучать и думать
Запрещено играть
Фантазии
Надуманные сны
Кто я в них?
Тень от тени
Сама себе позволенная быть
Пока ты где-то там
Пока я где-то здесь
Клубок астральных чисел
Весь
В чем-то липком…
Мы все здесь немножко драконы —
Каждый из разной сказки,
Кто черен, как хвост вороны,
Кто бел,
Но суть не в окраске.
На замок ложатся тени,
Играет закат с костями,
Здесь гибли армии лени,
От скуки сбиваясь в стаи.
Ты был зеленым и сильным,
Хвостатым и беспробудным,
В глубинах под пеплом зимним
Твой сон казался нетрудным.
И, веря дурному поверью,
Как это в бреду бывает,
Зачем-то шепнули зверю,
Что снег однажды растает,
Что песня вольется в уши
Голосом странной девы,
И будет покой нарушен
Ее волшебством и верой.
Ты много проспал столетий
И песен прослушал уйму,
Но так рассвет и не встретил…
В насмешку ли? По безумью?
Что мне оставалось делать? —
Я воин, а не певица,
Я пнула твой хвост, присела
Послушать: способно ль биться?
Я встала, достала пойло,
Слегка почесала тыкву,
Прочистила элем горло
И гаркнула: «Хватит дрыхнуть!»
Ты, может быть, ждал другого —
Там… песен подлунно-нежных,
Деву с единорогом,
Покрытую белоснежным?
Прости, здесь война, дружище,
Вставай и иди за нами,
А лучше лети — в грязище
Мы выплывем как-нибудь сами.
Морали? — Нет, здесь не будет,
Пусть вышла дурною сказка,
Драконы ведь тоже люди,
Им тоже хочется ласки.
Рассказ, написанный совместно с Юрием Груздевым.
Покрытая запачканным кровью одеялом, иссохшая грудь судорожно выдохнула последний раз. Глаза умирающей женщины встретились с глазами 14-тилетнего мальчика, сидящего рядом с лежанкой, на грубо сколоченном подобии табуретки.
— Уходи..отсюда..здесь..нет..жизни..Сэм. Господь..проклял..эту..землю..но где-то..есть другая.
Её слова, прерываемые попытками сделать вдох через забитое слизью горло, звенели у него в ушах, и вцепившись одной рукой в ещё тёплую, но уже безжизненную руку матери, другой рукой он размазывал по грязному лицу слёзы утраты и одиночества.
Летом года 999 от Рождества Христова чума выкашивала деревни и поселения десятками. Ещё до того, как крысы и больные бродяги занесли её в эту деревеньку на берегу неширокой реки Фос, ходили жуткие слухи об ужасах эпидемий в Йорке, Ноттингеме и Лондоне. Монахи и полубезумные проповедники шли от селения к селению, нередко сами неся в себе чумную заразу, и возвещая о скором Конце Времён. Умирая в муках в какой-нибудь лачуге для обречённых на “чёрную смерть” или просто в грязи улиц, эти слуги Господа подтверждали эти пророчества своей страшной кончиной.
Сэмюэл остался один. Последний человек в большой семье, в процветающей некогда деревне, в этих, поражённых Гневом Божьим, местах. Не зная этого, выйдя из жилища, где осталась лежать его холодеющая мать, сёстры, и старший брат, под ярким солнцем и безоблачным небом Последних дней Мира, он отправился искать людей. Хоть кого-нибудь, с кем можно разделить своё горе, и засыпать это горе в жернова мельницы общих людских страданий.
Обойдя одну за другой полукаменные хижины, крытые сосновыми брёвнами и слоями соломы, он не нашёл ничего, кроме разлагающихся тел и полчищ мух, по своему отмечающих этот долгожданный для многих праведников День. С тяжким грузом душевной боли в сердце, и с головой, такой же тяжёлой от смрада гниющей плоти он подошёл к последнему месту, где надеялся найти человека. Этим человеком был пастор деревенской церквушки, отец Мэтью. На протяжении тех дней, пока один за другим уходили в мир иной члены семьи Сэма, отец несколько раз навещал сначала старшую из двух его сестёр, Эллен, заходящуюся в приступах горячечного бреда, а потом и маленькую Доли, буквально за несколько суток превратившуюся из белокурого дара Божьего в обезображенный чумными бубонами комочек кожи и костей. Используя опыт работы капеллана и фельдшера в одном лице, полученный им в армии барона и его постоянных попытках расширить свои владения на севере Англии, он помогал матери Сэма ухаживать за девочками. Он старался быть во всех домах сразу, везде, где была нужна его помощь и утешающее слово Библии. Менял осклизшие от выделений повязки, подносил глоток воды к растрескавшимся от жара губам, читал ободряющие дух псалмы и отрывки из Писания. Но домов, где нужна была его помощь становилось всё меньше, а от заражённой воды люди сгорали ещё быстрее.
Отец Мэтью не заходил к ним уже несколько дней, но Сэм рассудил что не только его матери необходимо присутствие Божьего человека, и когда в очередное утро мама не смогла вставать с тощего соломенного тюфяка, служившем ей матрасом, он начал заботится о ней сам.
Но теперь ему не о ком заботится, и некому позаботится о нём. Поэтому он поднялся по ступеням деревянного крыльца, и шагнул в сумрак храма. Идти пришлось почти на ощупь, не горела ни одна свеча, а дневной свет едва пробивался сквозь ставни двух боковых окон, сейчас наглухо закрытых.
Сэм осторожно пробирался сквозь хаос разбросанной мебели и церковной утвари, половицы зловеще скрипели под ногами, казалось, нечто темное проникло в священные стены и навело здесь свой хаос. На полу у восточной стены съежившись лежал отец Мэтью. Священник был почти мертв. Сэм приподнял его голову. На умирающем не было и следов болезни. Что-то другое убило его. Раздутые окровавленные губы еще едва заметно шевелились, священник хотел что-то сказать. Мальчик наклонился к его уху.
— Я поймал её.. я… я поймал…. её…
— Кого? — в нетерпении спросил Сэм. Отцу Мэтью с трудом удалось выговорить последнее свое слово, прежде чем он обмяк на руках у мальчика:
— Смерть.
Сэм долго не мог прийти в себя. Что имел ввиду этот святой человек? С кем он боролся, и что здесь произошло? Он обошел всю целлу, галерею, поднялся на хоры, заглянул даже в священные тайники для реликвий — никого и ничего странного не встретил. Вдруг в исповедальной кабине послышался шум. Кто-то хотел выбраться наружу. Дверь была заперта снаружи тяжелым столиком. Сэм осторожно подошел к решетке.
— Кто ты?
— Глори.
Больше всего его удивил сам голос — детский, тоненький и нежный, как у девочки. Ему удалось разглядеть узника — это, действительно, была девочка. Сэм увидел ее светлую головку. Луч света скользнул по ее беленькому личику и высветил чистые голубые глаза. Первым порывом его было выпустить малышку. Но последние слова отца Мэтью вдруг остановили его руку. Он задумался и спросил:
— Как ты сюда попала, Глори?
— Меня заперли, — обиженно сопя носом, ответила девочка.
— За что? — не унимался Сэм.
— Я слишком долго играла.
Сэм колебался. Девочка начала жалобно просить, чтобы ее выпустили, но ему этого делать, почему-то, не хотелось, он решил подождать.
Сэм думал о смерти. Он потерял все, что так дорого ему, из-за нее — беспощадной, бессмысленной черной заразы, уничтожающей все на своем пути. На миг он решил себе представить, что сделал бы он, окажись это зло в его власти? Как бы он поступил? Девочка прильнула носом к решетке, глядя на Сэма. Это был просто ребенок — ей не место в этой клетке. Осознав это, Сэм потянулся к столу, отодвинул его и открыл ей дверь. Перед ним стояла маленькая тощенькая девчонка. На лице ее мгновенно проявилась улыбка пакостницы, глазки сверкнули, а в голосе прозвенели разбивающиеся стекла:
— Молодец, Сэм! А не хочешь поиграть вместе со мною?
По его позвонкам пробежал холодок, парализовав его на несколько мгновений, но Сэм вовремя опомнился и быстро захлопнул дверцу кабинки. Девочка долбилась с чудовищной силой, кое-как снова удалось ее запереть. Сэм выскочил на улицу, ему не хватало воздуха. Добежав до первого дома, он налетел на выходивших из него хозяев. Он бы рассказал им о странной узнице отца Мэтью, но его опередили радостными возгласами об исцелении матушки Рози. Из соседнего дома выбежал мальчишка Берт, известив всех, что его сестренка поправляется. Улица оживала, оставшиеся выползали из своих угрюмых жилищ, и каждый нес какую-то радостную весть. Болезнь отступала. Вдоволь наигравшись, чума сдавала свои позиции, сюда возвращалась жизнь, неся на своих почти истлевших крыльях радость надежды.
Сэм задумался… Медленными шагами молча он вернулся в храм. В молельной было тихо. Он долго стоял у решетки, не решаясь произвести и звука. Наконец, будто прочтя его мысли, Глори спросила:
— Ты вернулся? — это звучало так просто, как-будто по-настоящему. Сэму было жалко ее как девочку, но Глори не была ею, с каждой минутой все отчетливее он это понимал.
— Ты… — Сэм колебался, его голос дрожал — ты… смерть?
Какое-то время в кабинке молчали. Затем тот же детский голос нежно и одновременно вкрадчиво зазвенел в его ухе:
— Можно и так.
Сэму стало совсем холодно, но отступать было некуда.
— Зачем ты играешь?
В ответ послышалось веселое хихиканье, совсем как у девчонок.
— Разве у игр может быть смысл?
— Но я не понимаю… — ломал голову Сэм, — почему бы тебе не повзрослеть?
— Я взрослею вместе с вами. Но человечество еще слишком мало, чтобы смотреть на меня взрослыми глазами.
— Но остановить-то тебя можно? — с надеждой спросил он, вспоминая счастливые лица на улице и внимательно осматривая темницу пленницы, расчитывая: достаточно ли она прочна?
— Можно, — подумав сказала девочка, — проведи меня по улицам сел и городов, пусть люди видят меня и знают. На каждом перекрестке пусть ставят мне памятную статую, в каждом городе — воздвигают храм, пишут обо мне, слагают песни, имя мое пусть не слетает с их уст… «Светлой» пусть зовут меня и служат мне…
Сэм стоял, прислонившись лбом к решетке. В нем зрело решение. Глори продолжала:
— И еще! Взрослеть вам придется еще долго, а я так и не наигралась. Так что — устраивайте мне игры сами, дарите игрушки, забавляйте меня. Я буду послушной, но только при таких условиях.
Медленно, откуда-то глубоко изнутри из него уже начал прорываться смех, горький и безнадежный, как зола после пепелища. Глухим голосом осипшим он проговорил:
— Представляю… каких игрушек попросит себе Смерть… Но, что ты, если не искушение прозреть в полной темноте?
Родрик сидел на троне, сгорбившись и закрыв глаза, вцепившись руками в перила — чтобы не упасть, изредка посапывая, будто во сне. В полудрёме сквозило беспокойство, король то и дело вздрагивал и приоткрывал глаза. Тесным кругом вокруг проходили враги, сжимая пространство вокруг него и причиняя удушье. Сожженные на костре, утопленные в Лестре, замученные в подземельях — все они жаждали дотянуться до его шеи.
— Уйдите, черти! Всех вас сгноил, и дальше буду гноить, — говорил он, не выходя из забытья. — А вот вам! Проваливайте! Стража! СТРАЖА! — кричал Родрик все громче, уже совсем просыпаясь от собственного крика.
Вокруг никого не было. Никто не тянул к нему своих костлявых рук, не улыбался мертвыми злыми улыбками. В дальнем конце коридора едва скрипнула дверь. В короле проснулась надежда, он зашевелился, пытаясь найти корону. За спиной ее не оказалось — кто-то опять скинул.
— Провалиться бы всем, — в сердцах проворчал он, узрев ее на полу в двух метрах от себя. Встать сам он уже был не в состоянии, кричать же было бесполезно…
Часы на стене отстукивали минуты так громко, что они наполняли весь зал своей равномерное музыкой. Но время никуда не спешило, оно продолжало свой медленный обход по периметру циферблата, равнодушное ко всему, что его не касалось. Так тянулись часы. В молчании и одиночестве. Королю захотелось по нужде, он позвал своего слугу. Митеб не шел. Родрик начинал злиться, кричать еще громче. Старческий голос подводил уже и срывался на хрип. Король закашлялся, замолчал и снова склонился в полудреме.
— Обедать! — произнес кто-то резко, схватив короля за плечо. Разбуженный, он не сразу понял, что происходит. На всякий случай сжался и отстранился от руки. Глаза его сверкнули, узнав Митеба, король было уже открыл рот для гневной брани, но вовремя передумал и застонал, будто нищий, прося отнести его в уборную. Слуга равнодушно накрывал на стол, будто не слышал мольбы своего господина. В голосе короля послышались искорки гнева, периодически срывающиеся на скулеж побитой собаки.
— Где уж вам, ВАШЕ величество, казнить… — передразнил слуга, подходя к королю. Митеб подхватил его за ноги, перекинул старика через плечо и понес за ширму…
— Старый пень еще не собирается откинуть копыта? — спросил богато одетый вельможа, отщипывая кусочки мяса от жареной дичи и кидая их Альдрубесеку. Дракончик с жадностью подхватывал их прямо на лету, терпеливо дожидаясь следующей порции. Его молодой собеседник, подошел ближе, бесстрастно разглядывая зверя, спросил, но будто сам себя:
— Поразительно! Скоро эти животные превратятся в подобие собак. Начнут лаять и приносить в зубах кость. К цепи они уже привыкли. Что удивляться — воспитание из всех делает послушных марионеток.
Вельможа молчал и ждал другого ответа. Вильх повернулся и посмотрел на него в упор. Взгляд его был холоден и спокоен. Тон речи зловеще предупредителен:
— Успокойтесь, господин Риигль, нам некуда спешить — род темных эльфов угаснет с кончиной нашего короля, а старый маразматик давно уже никому не опасен.
— Ну, мало ли что взбредет в голову этому идиоту, — дернул плечами Риигль, отойдя в сторону и на минуту задумавшись.
— Вы уверены, что у него точно нет соратников?
— Какие могут быть соратники у последнего из племени?…
— И все-таки, — Риигль нервничал, беспечность Вильха раздражала, ожидание уже достигло предела возможного, в тайном совете шли беспокойные разговоры и, возможно, уже формировались новые интриги. Надо было что-то решать и уже сейчас. Сколько еще протянет этот долгожитель? Вильх, любимый советчик короля, уже завоевал себе влияние во всем королевстве. Ни для кого не было секретом, кто на самом деле управляет Марродорном. Но ждать, когда стопятидесятилетний эльф покинет этот мир, было мучительным. Риигль и его тайное общество надеялись посадить на трон одного из своих магистров. Магистра нужно было еще выбрать и выбрать прилюдно, чтобы и народ участвовал в этом — так, казалось возможным, легче им управлять. Но для введения новых правил следовало избавиться от старых, а они еще прочно держались за свой трон.
Вильх будто прочел мысли заговорщика. Все с той же неизменно самодовольной улыбочкой он предложил:
— Советую вам не думать пока об этом. Старик, не смотря на свою немощь, еще довольно крепок. Он сейчас отбивается от всех, кого поубивал за свою долгую жизнь и уверен, что своим правлением принес счастье и покой всей стране. Ни внешней, ни внутренней политикой он даже не интересуется. Ему бы поесть вовремя…
Улыбка Вильха вдруг резко исчезла, взгляд окаменел, голосом, не терпящим возражений, он добавил:
— А убивать я его пока не хочу — еще не знаю, стоит ли доверять вашему совету.
«Чертов шут!» — с досадой подумал про себя Риигль и промолчал, чудом сохранив спокойствие на своем лице.
На ступеньках перед альковом сидел Красивый молодой мужчина, на коленях его покоилась голова старика, пряди которого, белые и сухие, свешивались почти на пол. Старик смотрел в потолок, губы его что-то беззвучно шептали в пространство. Вильх не видел его, его взляд был устремлен в пустоту, он напевал одну из своих песен, чуть слышно, так, будто это пела далеко-далеко какая-то лесная птица. Мысли его тоже были далеки. А здесь, этот прах… почти прах умирающего монарха, деспота, уничтожавшего во время своего правления всех, кто ему не был угоден, лежал доверчиво, как котенок у него на коленях и читал древнюю молитву.
— Вильх. Вильх! Ты помнишь?…
— Я все помню, мой господин, — отозвался он, все также глядя в пустоту.
— Я уже плох… Я много зла тебе причинил… Простишь ли старика?
— Простил. Уже.
— Да… я сделал шутом умнейшего из людей. Ты еще не потерял эту шапку?
— Нет, сир. Она всегда при мне.
— Ты должен быть мне благодарен, — король говорил с другом. Ему хотелось завысить тон, сделать свою речь более торжественной, будто в тронном зале при тысяче гостей. Он понимал, что такой возможности у него уже не будет, медленно тянущиеся минуты, как назло, оборвутся внезапно. Или придется целыми часами ждать своего обеда, или не хватит трех минут, чтобы дотянуться до любимого кубка…
— Виииильх! — снова протянул Родрик, — а славно, все же, было у нас? Помнишь, ты переодевался в короля, наклеивал бороду, как у меня, и дурачил наших заморских гостей? А брачная ночь с той молодой Карзуанской козочкой? — я ее уже тогда бы не потянул… Ты — единственный, кто меня по-настоящему знает… Вот скажи, мой верный друг, почему ты до сих пор меня не убил? Я ведь много боли тебе причинил. У тебя почти не осталось близких. И девчонка… Маргарет, кажется?
— Миргретт…
— Да… Миргарет. Она была довольно миленькой… Как ты простил мне ее? А? Вильх?
— Вы — меньшее зло из тех, что может существовать…
— Хех… я не знаю, что будет после меня. Ни одного наследника… Это бог меня покарал.
— Нет, вы сами. Вы всех уничтожили, как неподходящих.
— Да? Я уже плохо помню… Но, Вильх! Почему я не убил тебя? Ведь ты умнейший из тех, кто был когда-либо со мной. Даже странно… Помнишь, что в 13-ом году я приказал уничтожать всех мальчиков «разумных не по годам». Реки текли кровавые с тех пор каждый год. Мои чародеи проверяли всех детей четырех лет отроду. Всех умненьких тут же казнили. Почему я не убил тебя?
— Я обманул чародеев, я убедил их, что не особо умен. А когда вы увидели на площади мои фокусы и повелели взять к себе шутом, то не сразу поняли, кто я такой.
— Эта раса не должна была выжить. Дурные люди, людишки… Почему вы? Я столькие годы уничтожал в вас разум, придумывая разлагающие мозг и душу игры и развлечения. Почему вы не вымерли? Почему умнейшая раса темных эльфов, болезненных и одиноких исчезла с лица земли, а вы… вы… отродье…
Король почти шипел последние фразы. Злобе уже мало оставалось сил для своего выплеска, но огонь еще медленно тлел, осознавая все же что конец близок.
Вильх молчал, он машинально гладил волосы своего хилого короля и старался ни о чем не думать. Но как глупы, все-таки эти вельможи из тайного совета… Прими король этот закон по истреблению умных мальчиков пятью-десятью годами раньше, возможно и не появлялось бы таких обществ. По сути, никто не может быть умнее эльфа. Человек лишь жалкое подобие этой разумной расы. Они хотят решать все вместе, дать каждому свободу. Свобода — это власть над собой. Нельзя дурачью давать власти. Они как малые дети, как этот выживший из ума старик. Нельзя им быть равными друг другу. Это было бы величайшей бедой для человечества.
Его величество Родрик Семнадцатый Холодный и Всевеликодушнейший, наконец, закрыл глаза и успокоился. Не умер. Вильх это знал. Он переложил его на огромную кровать под бархатный красный полог. Поднял с полу потертую корону, примерил на себя, скорчил умильную рожу, описал ногой круг вокруг себя, присел в искаженном реверансе и вышел пританцовывающей походкой. Этот вечер еще не закончился. Нужно было доделать начатое королем Родриком. Ведь это же не плохая идея — убивать всех, кто может быть умнее тебя…
Бывает так иногда — одна прочитанная книга долго не дает покоя. И что в ней такого было… Обычный вроде бред, местами веселый, местами странный и, как и полагается бреду — необъяснимый.
Вот чего, скажите, было не пустить К. в этот заветный Замок? Ну ладно бы просто не пустили, так еще и не объяснили почему… Книга будто обрывается. Как будто не дописал ее автор… Или забыл, или сюжет надоел, или просто издевается. На последней версии я и остановилась.
Невзлюбила я Кафку после этой книги. И вот уже сколько лет понять пытаюсь, что именно меня задело. И дело ведь не в крахе К., ему тоже надоел сюжет «Замка», и он из него вышел ни с чем, как и читатель. Странное существо так и осталось неизведанным. Да и бог с ним, с героем.
А притягивает меня именно писатель, его образ мышления.
Не дает покоя.
Пытаюсь пробиться в него с других боков. Вот, например, книгу недавно открыла — тетрадные записи, в виде черновиков или дневника, скрупулезно собранных ближайшим его другом.
Франц Кафка «Ангелы не летают».
Как близок он сейчас моему мировосприятию. И пусть до сих пор я не могу простить ему «Замок», но, прочитав эти тетради, нахожусь в некотором забавном состоянии… полувлюбленном наверное?…
Это когда после упорной борьбы-битвы за свои интересы вдруг проникаешься идеями своего соперника. Хотя… какой он мне соперник… Похоже — такой же ненормальный, как и все, кто мне нравятся.
Вот хочу поделиться фразами из книги. Кое-что из них близко афоризмам.
Надо сказать, с юмором в этом бредогенераторе все в порядке!
Итак, слово Кафке:
«Я заблуждаюсь.
Истинный путь идет по канату, натянутому не на высоте, а над самой землей. Кажется, он предназначен не для того, чтобы на него вступали, а для того, чтобы об него спотыкались»
«Познай самого себя» не означает «следи за собой». «Следи за собой» — слова змея. Они означают: стань хозяином своих поступков. Следовательно, эти слова означают: «Не сознавай себя! Разрушай себя!» — то есть нечто злое. И только если очень низко склонишься, то услышишь в них доброе, которое звучит так: «Чтобы стать тем, кто ты есть».
«Не позволяй злу убедить тебя, что ты можешь иметь от него секреты»
«От настоящего противника заряжаешься безграничным мужеством».
«Когда ты уже впустил в себя зло, оно больше не требует, чтобы ты ему верил.
Тайные мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, это не твоя тайна, это тайна зла.
Тварь вырывает у Господина плетку и хлещет себя сама, чтобы стать Господином, не зная, что это лишь фантазия, порожденная новым узлом на хвосте плетки Господина.»
«Праздность — мать всех пороков и дочь всех добродетелей»
«Первым домашним животным Адама после изгнания из рая был змей»
«Заботы под тяжестью которых привилегированный извиняется перед угнетенным, это именно заботы о сохранении привилегий.»
«Правда неделима, следовательно, сама себя познать не может; тот, кто хочет ее познать, должен быть лжив»
«Не потому, что он свят, его дом остался нетронутым в охватившем все пожаре, а потому, что он постарался, чтобы его дом остался нетронутым»
«Он чувствовал это у виска, как стена чувствует острие иглы, которая должна в нее вонзиться. Другими словами, он этого не чувствовал»
«Тебе нет нужды выходить из дому.Оставайся у своего стола и слушай. И даже не слушай — просто жди. И даже не жди — будь совершенно спокоен и одинок. И мир предложит тебе себя, чтобы быть разоблаченным, он не может удержаться и будет в экстазе извиваться перед тобой»
Послать бы к черту все!
Уйти в запой
И вычеркнуть позывы для рефлексий,
Чтоб стены не долбились головой,
И совесть не читала нудных лекций.
Но я не пью!
Не то чтобы совсем…
Оно, быть может, где-то бы и нужно,
Но стирки накопилось за семь дней,
И шкафчик, почему-то, весь наружу.
Я спать хочу,
Но кто-то лезет в ухо,
Настойчиво долбя в мозгу тараном;
Скулит протяжно брошенное брюхо,
И хаос в двери прется балаганом.
Послать хандру?
Напиться в безграничность?
И выучить великий матершиный?
Трясется в ликовании вся личность,
Но я не пью, и нет тому причины…
Все хуже день:
Теряются ключи,
Орет начальник — планы и отчеты,
Сопливит сын, гуляет дочь,
И кошка ссыт в углу на боты.
Есть, правда, он…
Сосед Никита,
Напиться б с ним и загуляться…
Но помидоры не накрыты,
И муж надумал возвращаться.
Вот так вся жизнь…
Коту под хвост.
Сбегу, ей-богу, хоть с арабом!
Но я не пью, и скоро пост,
А я такая ж как все бабы…
Лева: Сырный человек прячется под землю и подзаряжается молоком.
Лева: Рома, вот тебе кличка — Вампир-супер.
Мама: Вампир-супер, а ну пижаму одевать!
Лева: А кто там икру красную в холодильнике оставил?
Мама: Это тебе, Лева.
Лева: Все? Все МНЕ???
Рома(вылетая из другой комнаты с воплем): Что? Что ВСЁ ТЕБЕ???
(причем икру Рома не ест в принципе)
В гостях у бабушки.
Лева: А гдееее икраааа? (с явным разочарованием оглядывая стол)
Лева Роме перед сном: Когда мы вырастем — мы станем папами, у нас будут дети.
Мама: Кем ты будешь, когда вырастешь?
Рома: Папой.
Маша (Левина одноклассница — 1 класс), разглядывая меня: А у вас сапоги, как у моей мамы… И у куртки цвет такой красивый… и лицо… такое милое… (стараюсь не заржать).
Через месяц Лева выдает: Мама, а у тебя клевое платье — Маше понравится!
Лева любит ходить на мою работу. После последнего визита объявил, что экскурсии теперь вести будет он. По окончании экскурсий будет выдаваться карточка, где все должны писать, что им больше всего понравилось. (почти мониторинг с обратной связью)
Насколько полезно быть гением впитывания действительности? Здесь свою великую роль играет господин случай. Именно он бросает (или выбрасывает?) в тот водоворот событий и ситуаций, из которого приходится вылазить на поверхность, минуя затягивающую трясину сумасхождения.Никто ведь не обещает за драгоценный дар легкую стезю его применения. Чаще всего все наоборот. Тонкое чувствование нюансов доводит до головокружения при
соприкосновении с тем многообразием влияющих факторов, которым подчует нас действительность. Только интуиция может подсказать, что из этого хаоса лишнее. Чем обрастет наше сознание, если будет впитывать в себя все осадки времени?
Люди, проходящие рядом с нами, не могут и не должны все, как едины, отражаться в нас, пусть это будет несколько умных лиц, добрые глаза вон того — справа и ласковый голос впереди-идущей. Зачем больше?
Конечно, речь не о выборе. Зависимость от случайности в самом начале пути однажды, если и не уступит дорогу, то когда-нибудь обязательно подвинется. Мы должны сдвинуть эту гору и обрасти бородой мудрости того, на кого сами хотим смотреть, пусть даже это будет и отражение в зеркале.