Что всегда поражает в картинах М.А. Врубеля, так это обреченность и одиночество его образов. Даже если изображается персонаж, по своей сути, в состоянии безмятежности и даже расслабленности, все равно не покидает ощущение какой-то происходящей здесь и сейчас трагедии. Особенное воздействие оказывают глаза героев – это всегда бездна, в которую страшно заглянуть, но от которой не оторваться.

Картина Михаила Александровича Врубеля «Пан» была написана в 1899 году (холст, масло 124х106.3) поверх портрета жены за 2-3 дня. По свидетельству очевидцев, сюжет возник после прочтения художником рассказа Анатоля Франса «Святой Сатир» из книги «Колодезь Святой Клары». Сам автор свою работу называл «Сатир», поэтому не совсем корректно, называть ее иначе, хотя зрители все-таки видят в изображенном именно Пана, и, наверное, это не случайно.

Как известно, Пан, да и Сатир – персонажи греческой мифологии, но здесь художником был сделан ход в сторону объединения двух культур: западной и древнерусской. Врубель помещает греческого бога в обстановку русского пейзажа – березы – устойчивый символ русской природы.

В этой картине применен излюбленный художником стиля Модерн прием превращения, метаморфозы, при которой человеческая фигура сливается с каким-то стихийным элементом. Здесь мы видим, как фигура Сатира будто вырастает из пня и по направлению (наклоном влево) соединена с тремя березовыми стволами; кудри сливаются с деревьями.

Пан – козлоногий бог лесов и полей, сын древесной нимфы Дриопы, образ всемогущих природных сил, питающих и пробуждающих дыхание жизни. В нем много черт, близких Дионису и Осирису. Ассоциации рождаются, главным образом, в характере его взаимодействия с природными явлениями. Это бог – покровитель всего живого, следящий за умиранием и возрождением, через себя пропускающий живительную и разрушительную энергию.

Флейта Пана – Сиринга, инструмент из тростниковых трубочек, связанных в один ряд. По легенде, Сиринга – наяда, спутница Артемиды, которую преследовал Пан. Убегая, она превратилась в болотный тростник, из которого потом Пан и сделал себе флейту. Тростник также встречается и в изображениях Осириса. Это его символ Джед – позвоночный столб Осириса, восходящая к дереву связка тростников, вставленных один в другой, знак плодородия и возрождения. В индуизме тоже встречается флейта, — на ней играет Кришна под священным деревом, что символизирует центр творения.

Сущность хтонического (связанного со стихией земли, растений, плодородия) божества подчеркивает наличие за его спиной дерева – символа жизни, метафора которого – рождение и смерть, рост, становление, при опоре на землю, стремление ввысь, в небо. Дерево всегда показывает связь между прошлым, настоящим и будущим. В умозрительном плане дерево часто делят на три части: корни, ствол и крона, где корни – это подсознание, ствол – стремление, выражающееся физической жизнью, а крона – выход на уровень сознания и сверхсознания. Дерево символизирует человеческую природу в двух ее аспектах: с одной стороны – это прикованность к земле, интровертность и созерцательность; с другой – прорыв вверх, динамика роста, внутреннего и внешнего.

Антропоморфные интерпретации дерева (дриады например) возникают из идеи соответствия микрокосма с макрокосмосом. Не случайно и зритель видит в этом персонаже в первую очередь именно Пана. Пан в переводе с греческого означает «все», это все-объединяющий принцип. В нем вся природа, все земные стихийные силы, которыми он легко управляет. Есть даже какая-то доля пан-теизма в данной работе, если учесть, что герой сливается с окружающей средой, полностью ею владеет.

Можно сказать, что изображенный Бог – это творец, мощь которого способна изменять мир. «Вырастание» из пня – преодоление замкнутости, выход из интровертного состояния на пути к космическому единству – пан-объединению всего живого. Березы еще и символ троицы, — не случайно же у дерева за спиной Сатира три ствола. Объединение происходит и на духовном уровне. Происходит своеобразное оживление природы — пень, как отжившее, сухое, переходит в тело-ствол Бога, все венчается кроной, расположенной на уровне неба.

Удивительно, что при таком жизнеутверждающем сюжете, сохраняется сугубо авторское восприятие обреченности, тоски и одиночества. Ситуация изображена пограничная – между днем и ночью, сумеречное состояние, нестабильное, но тем самым движущее и направляющее на действие, в данном случае это одновременно и угасание и оживление. Герой будто собой, своим телом заменяет (частично закрывает) стволы деревьев. Мощь его тела выдает в нем явный гигантизм (излюбленный прием Врубеля, говорящий о явном проявлении божественной силы персонажа), это не тело старика, не смотря на дряхлость лица. Этот контраст наличия в одном теле увядающего и жизненно-крепкого тоже показывает разрыв между двумя полюсами (рождение — смерть).

Это непростое одиночество очень близко художникам эпохи Модерна. Это одиночество души, способной отдавать все, ради созидания. Усталость, но бесконечная отдача. Флейта ритмически очень связана с пальцами Пана. Он не играет на ней, но почти слился со своим инструментом — флейта переходит в руку, пальцы — в трубочки, флейта — в нем, как одна из способностей творить. Трагедия здесь – в постоянном угасании, обреченности принимать в себя все уходящее, пропуская через себя гибель и разрушение, но при этом усилием воли создавать новое, строить вселенную, используя при этом весь свой потенциал.

Внедрение западного в родное, русское, Врубелем воспринимается через отказ строго разграничивать культуры. Не существует отдельного – все общее, мифы взаимосвязаны, природа едина в своих законах, человеческая душа охватывает собою весь мир.

В глазах врубелевских героев — вечная тоска угасания и надежда на возрождение. На границе между обреченностью и надеждой в вечном колебании и находится душа.
Но художником всегда указывается выход, своеобразное спасение. Даже в глазах Поверженного Демона можно увидеть эту бесконечную жажду жизни, продолжения полета и единства с голубизной сияющего неба. Пути выхода — в созидании, творчестве, перерождении себя в новом качестве – художника своей же собственной жизни. Состояние сумерек всегда показывает, что близится конец одного и начало другого, начало лета, дня, новой жизни. То, что уходит, должно уйти, задерживать его бессмысленно. Но, на его месте непременно возникнет другое, вобравшее в себя истоки всего прошедшего. Получится переход на более высокий уровень – усовершенствование, возрастание, поднятие.

Врубелем всегда подчеркивается, что творчество – это великий исцеляющий дар, не только оживляющий, но и вбирающий в себя всю тоску мира – от того и тягостен так взгляд устроителя жизни, понимающего, что без гибели невозможно продолжение. А переход всегда болезненный, не смотря на греющую душу надежду.

— Кто?
— Откройте, пожалуйста — перепись населения.
— Какая еще перепись?
— Здравствуйте! А не слышали? — По телевизору уже давно передают. Мы бы хотели записать ваши данные.

— Национальность?
— Эльф.
— Кто?
— Эльф.
— Ээээммм… Нет такой национальности.
— Где нет?
— Ну… вообще нет. Э, э, э… подождите, не закрывайте! Упс…

— Здравствуйте, перепись населения. Откройте, пожалуйста, мы запишем ваши данные.

— Что, опять? Ролевик?
— Да.
— Ладно, Лена, записывай: Семен Андреевич Громов — Орк, из клана Зверозубых…

— Послушайте, хоббит — это не национальность. Да что вы, издеваетесь что ли?
— Не хотите — не пишите, но врать я не буду.
— Да, заигрались вы с этими играми!
— Это не игра. И вообще — не мешайте, мы кольчугу делаем — война скоро.
— Какая война?
— Ну как… Черный маг объявил войну Белому племени, собрал всех горных гномов, собирается брать штурмом старую крепость.
— Маг? Крепость? Какую крепость, где?
— Ту, что у Большой горы, которую еще гоблины разрушили.
— Павильон «Гиви» что-ли, тот, что у шашлычной сгорел в прошлом году?
— Ну да, да вы, видать, вообще историю не знаете.
— Да… Ну ладно, удачи!

— Девушка, а вы, наверное, эльфийка?
— Чииивоооо?
— Уф, слава Богу! Извините, просто померещилось уже, смотрю: вроде уши немного не такие…
— Какие «не такие»?
— Ну… это… Необычные немного…
— Очень даже обычные! У принцесс из Царства Фей и не может быть других ушей!

А по ночам, когда мысли размазывались неясными бликами по стенам, и тишина наслаивалась минутами на одуревшую за день башку… из-под кровати вылазили две маленькие, весьма потрепанные тени.
Нервно оглядываясь, Крыс трепетно прижимал к сердцу небольшую помятую алюминиевую кружечку и, бормоча заклинание от воров, тянул за собой тряпичную куклу, безжизненную на вид, если не считать изредка моргающих синих глазищ. Это жуткое зрелище тянулось до самого подоконника, где кукла оживала, начиная в панике отбиваться от Крыса и пища «Ма-ма!». Но зверюге во что бы то ни стало нужно было затащить беднягу наверх.
— Ну что ты, вопишь? Нет, нет никакой высоты. Да ты же тряпичная — даже если и упадешь — ничего не будет.
Синеглазая продолжала всхлипывать и упираться. Крыс терял терпение, но продолжал уговаривать, обещая подружке и Луну и Звезды, и леденцы, украденные из буфетной вазочки и припрятанные в уголке за шкафом.
— Манннюююша, — ласково настаивал серый, — ну мы же договорились! Щас все пропустим.
Кукла в отчаянии падала на пол, театрально закатывая глаза и импровизируя обморок. Но, подхваченная цепкими лапками, все-таки поднималась на подоконник. Крысу приходилось каждый раз спускаться по шторке еще и за кружкой.
— Сейчас, сейчас начнется — в нетерпении приговаривал он, замирая перед тысячеоким ночным чудовищем, — смотри, Манюсенька, как мы в этот раз победим всех этих монстров.
Кукла сонливо хлопала ресницами и демонстративно зевала, изображая, как надоели ей эти звезды и эти сказки. Но спутник, воодушевляясь на великое, уже подставлял свою драгоценную кружечку под струящийся золотой поток, направляемый одной из планет Большой Зеленой Галактики.
Сознание робко пыталось еще как-то различать в темноте смутные, свивающиеся между собою фантастические образы неведомых чудовищ, кишащих вокруг золотого лучика, стремящихся лизнуть его языком, сцапать зубами или обвить хвостом.
— Ща мы всех победим! — радостно кричал Крыс, — никакие больше страхи не пролезут в нашу колыбельку. Манюш, помоги, — сказки обратно лезут.
Манюша прикрывала кружку передничком, и поток исчезал.

Колыбельки давно уже не было, стены комнаты уже не раз поменяли свой цвет, а сказки все продолжали сниться, отгоняя ночные страхи, тяжелые мысли, успокаивая и возвращая в детство.

Я боялся и ждал ее, в нетерпении, напряженно, как ждут грозу после долгой засухи, предугадывая и молнии, и грохот, и облегчение после их ухода. Но гостья входила мягко, осторожно, едва касаясь пола босыми ногами.
Я даже не понял: был ли это стук в дверь или легкая дождевая дробь, пробежавшая мурашками по всему дому и замершая в ожидании приветствия.
Здравствуй.

Девушка почти не смотрела на меня, ее интересовали стены, как будто это пристанище становилось домом именно для нее. Я пытался дать понять, что нахожусь здесь временно и без особых расстройств могу в любой момент освободить территорию; но, глядя на нее, понял, что ничуть не мешаю своим присутствием. Кажущееся равнодушие ко мне не распространялось на вещи вокруг нас. Любая деталь обстановки, собранной мною вручную, привлекала ее внимание.

И вот, мне стало казаться, что дом мой рушится. Этот маленький хрупкий мир, так долго сохранявший для меня уют одиночества, в любую минуту мог исчезнуть. Я с ужасом смотрел (и ничего не мог поделать), как пришедшая брала в руки мои вещи, внимательно разглядывала, поглаживая их нежными подушечками своих тонких белых пальцев, и ставила на место; вернее, ей казалось, что она возвращает все на круги своя. На самом деле — я это отчетливо видел — вещи медленно растворялись в воздухе с того момента, как оказывались в ее руках. Все исчезало, все рушилось..
.
Я боялся, что и стены эти скоро станут прозрачными, и потолок превратится в небо, и я стану захлебываться потоком той внешности, что обрушится на меня, как только сумрак уйдет…

Манящая… как все время хотелось прикоснуться и к ней. Возможно, и она бы тогда исчезла, ушла и не мучила меня больше. А я не могу ее даже прогнать — только уйти, но бегство это будет вечным, приюта не будет нигде. И лес никогда не кончится, и волчица эта вряд ли от меня отстанет…
Что ей надо? Почему смотрит на меня таким странным взглядом?
Взглядом врага.

Почему не нападает? Я ведь не раз уже оступался, и момент был подходящий. Но каждый раз, оборачиваясь, я видел молчаливые волчьи глаза и бездействие, и не понимал, что им нужно.
А в них было то же одиночество, что и во мне. И зверь выжидал вовсе не ошибки с моей стороны, не слабости, а самой гибели. Преследователю было интересно. Это интерес наблюдателя, который знает, что рано или поздно я сам загоню себя в тупик; знает и ждет этого. И волчья пасть уже почти скалится, но все еще терпеливо следит за каждым моим неровным шагом по бугристой поверхности опутанного паутиной леса.

На одной из паутин, прямо из центра на меня посмотрел огромный черный паук. Он бы не прыгнул, — эти твари всегда выжидают своих жертв, чтобы мы сами неосторожно на них налетели; и строят свои ловушки как раз на уровне наших глаз. Но я пока еще начеку. Резко рванувшись в сторону, я налетел на какую-то дверь, попытался открыть ее, дернул посильнее — она чуть не слетела с петель. Потом — другая дверь… Этих дверей было много, в них не трудно заблудиться, особенно, когда на каждом углу опять встречаешь ее же.

И как ее не узнаешь, так похожую на тебя, в точности повторяющую изгибы твоего тела в движениях и позах, словно это твоя тень…
Бесполезно открывать следующие двери, менять комнаты и искать открытые окна, — эта темная прилипла ко мне так прочно, что даже жалко оставлять ее одну…

И глаза ее так похожи на мои. Я вглядываюсь в полупрозрачные ускользающие черты лица… Я вижу, как стареет болезненность моего сердца: воля ее слабеет, взгляд становится тусклым, одержимости владеть мною все меньше. Но, как и прежде, она всегда со мною, как тень, как спутница-волчица, как то, без чего мне тесно, скучно и невыносимо пусто даже в придуманном маленьком домике в глубине черного паутинного леса.

Я возьму ее за руку, и, став маленькой улыбчивой девочкой, боль ненадолго притихнет. А я, пожалуй, покажу ей солнце, море над облаками и синее-синее небо, полное мелких прозрачных рыбок и никогда не тускнеющих поющих кораллов.

В привете «Аргентум-лимфус»,
И взгляд — через аналой, —
Я чувствую острый импульс
Уйти навсегда домой.

Но крылья прилипли к полу,
Дрожат… Капли сна на них…
Я — черный, как ворон, голубь,
Скользящий в пространстве штрих.

Мой рок — совпаденье чисел,
Случайно совпавших в ряд,
Я долго от них зависел,
Пока не разрушил лад.

Теперь я изгой и странник, —
Всегда у чужих дверей,
Поющий за сладкий манник
Бредовину серых дней.

А ты… притаилась мышкой…
Во взгляде — мольба и страх;
Какой-то весомой книжкой
Нацеливаешь замах.

Поверь же: я вряд ли демон,
И власть — лишь игра из слов,
Окутанная диадемой
Туманно-прозрачных снов.

Осмысление Свободы.

Мне интересно, как Свобода трактуется в понимании Сартра. Она тесно связана у него с совестью и долгом. Осознание человеком, что в его силах и в его воле неминуемо приводит его к раскаянию в том, чего он не сделал, или в чем он участвовал, поддавшись тайным желаниям своей несовершенной души. Угрызения совести здесь абсолютизированы, возведены в закон дальнейшего существования, — это кара богов, возмездие в виде лишения свободы думать иначе. Это путы, сковывающие сознание, не дающие ему расслабиться и погрузиться в забвение от осознания своей вины.

И вроде бы есть преступление (убийство царя, в котором участвовал весь город своим молчанием, понимая, что это молчание и бездействие – есть тоже преступление), и налицо – наказание. И все вроде бы закономерно. Но вот странная фраза Юпитера о раскаивающихся жителях Аргоса:
«Совесть у них нечиста, им страшно, а запах страха, нечистой совести услаждает обонянье богов»

Зачем это богам? Им непременно нужно доказательство своего могущества в виде равновесного распределения добра и зла? Пока человек боится – он верит. Пока знает, что наказан и наказан не зря, даже знает, за что, более того – смиряется с этим и живет, нормально воспринимая все – при этом он несвободен. Несвободен от своего страха, от своего раскаяния, от своего несовершенства. А потому видит свое место в системе, созданной богом. Человек ощущает себя частицей, нужной, необходимой, он на месте, а значит все в норме. Это и есть гармония, создаваемая богами: держать все на своих местах.

Но Сартр нарушает эту гармонию, он с ней не согласен. Страдания людей не внушают доверие его герою, пытающемуся понять желание богов навязать такую гармонию новому сознанию – сознанию «новой формации». Это Орест, личность, одновременно и принадлежащая этой системе и выпавшая из нее.

«Отчего ж я так невесом, при стольких камнях в голове?» — говорит Орест о своей памяти, заполненной знаниями о мире. Эта легкость в нем – свобода выбора. Набор знаний дает возможность руководить своими поступками, распределяя свои устремления, как заблагорассудится душе. При наличии знания о множестве направлений и выбор становится богаче и свободнее:
«…вы свободны взять на себя любые обязательства и знаете, что никогда не следует себя ими связывать, — короче, вы человек высшей формации…» — Педагог Оресту.
«…ты дал мне свободу нитей, оторванных ветром от паутины и парящих высоко над землей, — я вешу не больше паутинки и плыву по воздуху» — Орест педагогу. Там же: «Запахи и звуки, шум дождя по крыше, дрожание света, — все скользило по мне, скатываясь по моему телу – я не пытался ничего ухватить, я знал уже, что все это принадлежит другим, никогда не станет МОИМ воспоминанием»

Сартр показывает свободного героя, любуясь его красотой и чистотой. Им возвеличена свобода до такой степени, что трагедия заключается именно в потере этого состояния.
Юпитер, как и любой другой бог, чувствующий, что теряет свое влияние, никогда не смирится с существованием такой личности. Орест – враг даже не самого бога, а той гармонии, что он воцаряет в мире. Это чуждая системе единица, понявшая себя не как часть целого, а как целое вне целого. И на счастье богов, наверное, что таких героев не много. И понятно здесь беспокойство Юпитера, говорящего царю Аргоса:
«Мучительный секрет богов и царей: они знают, что люди свободны. Люди свободны, Эгисф. Тебе это известно, а им — нет».

Но даже одного, знающего об этом, достаточно для беспокойства. Как опасна может быть такая личность устоявшемуся порядку, где достаточно одной статуи бога, чтобы принимать на веру его закон…
«Нужно, чтоб и они смотрели на меня: пока взор их прикован ко мне, они забывают смотреть в себя. Если я забудусь на мгновение, если позволю им оторвать взгляд…» — Юпитер Эгисфу о своей статуе.

«Если свобода вспыхнула однажды в душе человека, дальше боги бессильны. Это уж дела человеческие, и только другие люди могут либо дать ему бродить по свету, либо удушить» — Юпитер Эгисфу об Оресте.

О, да! Опасно это, дозволять понимать все, что хочется понять человеку.
«Я свободен, Электра. Свобода ударила в меня как молния» — Орест.
Но если «Все было предначертано. В один прекрасный день человек должен был возместить мои сумерки», как сказал Юпитер Оресту, то почему боги это допускают? Или свобода здесь — ящик Пандоры? Человек, помыслил богов несовершенными в допущенной оплошности, или это вовсе не оплошность, а специально задуманное событие, которое должно было произойти в мире человека?

«Я не хозяин и не раб, Юпитер. Я сам – свобода! Едва ты создал меня, я перестал тебе принадлежать» — Орест Юпитеру.
Орест берет вину города на себя, уводит за собой богинь мщения и стаи мух, обрекая себя на вечное раскаяние, — он жертвует свободой, но при этом все равно остается свободным в своем выборе. Он – персонификация перелома в сознании, дающего импульс к рождению нового сознания – сознания новой формации. Это толчок к поиску нового решения – другого, пусть даже и через жертву, но ради других и ради самого представления о свободе.

Возможно, это еще не все о Свободе, но мессия ушел, забрав с собой мух… оставив память о возможности сделать выбор не в свою пользу… но в свободе сделать этот выбор…

Стекая хвостом за стены,
Усами мой сон щекОча,
Сойдешь со своей арены
Тигровостью диких строчек.

Рывком между мной и миром
Прочертишь границу веры
В заботе о чахлом клире
Придуманной страхосферы.

Но я – это только капли,
Сочащиеся сквозь щели, —
Твой рык их прогонит вряд ли
Наполнить чужие мели.

Дразнению нет предела:
Мой зверь или я? Но схватка
Похожа на ломку тела,
Где больно и все же сладко…

Так верность в полосках света,
Когтями впиваясь в зданье,
Все бродит по стенам где-то,
Следя за моим дыханьем.

То были врата не рая —
Портал, где сидел наш пес…
Зачем он тебя облаял? —
Прости, не ко мне вопрос.
Он, видимо, видел много
В сумме всех этих глаз,
Приняв оскал за тревогу
И сжалившись в первый раз.

Я видела это дело,
И было уже не смешно
Стоять в бреду у предела
И ждать, чтобы все прошло.
Меня же он чуть не цапнул
За дерзость наивных рук
В попытке в подкормку капнуть
Раствора дурных наук.

Мы сделали вид, что порознь
К дыре этой приползли:
Ты белый весь, как изморозь,
Я — черная от золы.
Сссобака ж глотала тину, —
Наш долбанный перформанс,
Но я изогнула спину
И кошкой нырнула в транс…

Метки: стихи

Как-то неожиданно выяснилось, что колодец, из которого я беру воду для своего варева, оказался еще и входом в лабиринт. Любопытство толкнуло нырнуть в него, но пришлось сразу же оглянуться назад и задать вопрос одной из стен: Не является ли причиной желания войти в лабиринт желание из него выйти?
— Да, если решение добровольное.
Но стены не говорят, на то они и стены. Я огляделась по сторонам, но ни с кем не встретилась взглядом. Возможно это и есть первый тупик — уже на входе верить, что ты слышишь ответы…
Но путь предстоял еще долгий, останавливаться нельзя.

Я шла и думала: что может служить причиной недобровольного погружения в колодец — это когда тебя туда толкают? Или надо спастись, а больше прыгать некуда?
Неизбежность или необходимость…
На этой мысли я чуть не наступила еще в один колодец, он был похож на черную дыру-бездну. Может быть через нее можно было бы выйти, проверив выход это или еще один тупик. Но я не проверила, просто запомнила, где она находится.
Интересно было взглянуть и на другие тупики.

Вообще тупиков было довольно много, и не сразу они таковыми казались. Порой они принимали видимость различных миражей: от открытых проемов с цветной вставкой — картинкой моего родного пейзажа, до навязчивых проводников, уверяющих, что именно они и выведут.
Особенно приглянулся один толстяк, что призывал вообще никуда не идти, а оставаться на месте и сидеть рядом с ним — ведь и так все хорошо. Мне, и правда, было весело сидеть с ним, наблюдая за полетом мухи, фиксируя траекторию ее полета перед посадкой на мой нос. Но когда пришла мысль о том, что и я когда-то заплыву таким же жирком, как и мой улыбчивый непроводник — стало скучно, да и ноги начали отекать, захотелось встать и размяться.

Однажды мне предложили сделку: пообещали, что выйду оттуда относительно безболезненно, но при этом потеряю время и обрасту белой бородой. Но где-то в глубине меня все-таки еще спала женщина… В этот момент она проснулась и яростно запротестовала и против первого, и против второго.
Видимо, мои сомнения достали даже стены. Тогда они пошли на хитрость и рассказали, как множить себя усилием воли, чем, собственно, они и занимались, создавая очередные преграды. Когда стало понятно, что воспроизведение себя в другом — это только продление лабиринта, стало вообще тошно… Это был один из самых прекрасных миражей на моем пути…

В какой-то момент показалось, что лабиринт, наконец, понял, что я просто играюсь, ловя кайф, и не иду, а плыву, словно по реке, ожидая водопада полного пофигизма с той же самой бездной, но в надежде, все-таки, ее обойти, перепрыгнуть, чтобы и дальше плыть, пока взбешенный моей несерьезностью лабиринт сам не выпихнет меня обратно на поверхность — дожевывать траву любимого мной пейзажа.
Убрать улыбку? Но разве я могу…
Лабиринт этот стал моим домом. Наверное поэтому я и расслабилась, влезая в домашние тапочки и корча рожицы зеркальному отражению того варева, что помешиваю каждый день, подливая воду из того же колодца.

Исчерпав всевозможные практики
Перехода в иные миры,
На задворках чужой галактики
Самовыбросился из игры
Мой стальной, как обломок смысла,
Космолетно-ракетный мобиль.
Тишиною над ним повисла
То ли боль, то ли злость от боли.
Звезды выжегли на ладони
Знаки силы в пантакле страсти —
Не понять, не стереть… А стоит
Изменять, что не в нашей власти?
Пережить, в кулаки сжимаясь,
Проболеть, до утра дожив,
Что мне делать, скажи, осталось,
В клетку волю свою вложив?