Аня тихонько вошла в комнату. Сложно было разглядеть в ней что-то, кроме собственной тени. Свет проникал только от открытой двери. Первым высветился стул и старый камин, обшарпанный ковер, листы пожелтевшей бумаги, разбросанные в беспорядке на полу.

— Садись, — прозвучало несколько грубо. Но Аня послушалась и села на стул. Он резко отдавал холодом и неудобно прижимался спинкой. Еще секунда, и стул стал капканом, прочно приковавшим ее к себе. Аня не могла пошевелиться, даже руки опустились без сил и застыли в обреченности.
Маэстро появился внезапно и загородил собою свет. Всклокоченные волосы и острый нос, злые тревожные глаза и порывистые движения – это все, что она могла понимать в этот момент. Он взял ее за плечо, прошептав:
— Смотри!

За дверью изливалось море космической темноты, перемигиваясь миллионами огней, переплывая в фиолетовый бред и возвращаясь в сумасшедшую темноту. Огни обжигали глаза и падали им под ноги. Плечо болело от жестких когтей, сидящего на нем ворона.
Смотри… Смотри… Это все, что ты способна видеть? Ты не видишь, не понимаешь, что я, только я настоящий? Только я живу в тебе… И, родившись однажды, не умру никогда… Ты не видишь, не знаешь…. Злая, слепая, не знающая, не желающая знать…Каждый день ты проходишь мимо. Улица Восточная, перекресток четвертый, угол дома номер шестнадцать, третья дверь слева. Я встречаю тебя каждое утро. Сигарета и запах кофе. Столики еще пустые, кот под ногами, каштаны осыпались давно и собираются цвести не по сезону раньше, или позже…
Но ты… Когда идешь – смотришь только вперед.
Не оглядываясь.
Не видя.
Как космос меняет цвета… Как север меняется с югом… Как звезды играют в блюз… Как пепел ложится на мысли… И тлеет надежда на вечность… с тобой…

Аня закрыла, открыла глаза. Никого. Комната, залитая светом. Время вышло. Аттракцион подошел к концу. Смотритель дирижирует: выходить. Словно вслепую она выскочила наружу и пошла, не оглядываясь, как привыкла.
На обороте, за ее спиной – надпись на белой афише: «Ловушка для спящих»

Цифры ничего не значат

Она сжимала в руках дымящую кружку и говорила без остановки. Смотрела в пустоту, будто высматривая откуда-то невидимого слушателя.
— Этот поезд несется в никуда. И никто не знает, когда он остановится. И остановится ли…
Кто успел — запрыгнул в последний вагон. Отхватил свой «кусочек сена». Кто-то заранее взял билет СВ и вполне мягко устроился в своем недолговечном мирке.
Всех все равно по прибытию ожидает одно и то же.

Он не слушал. Просто курил. И ждал, когда она заткнется. Дышал ее остывающим кофе и едва уловимым ароматом минг-шу.
В его параллели все было гораздо проще. Он знал, какая именно деталь выйдет из строя с точностью до секунды.
Он считал: 432, 431, 430, 429, 428, 427, 426…

— А знаешь?
— 425
— Это ведь я твой главный враг на сегодня…
— 424
— Я умею поворачивать на сто восемьдесят
— 423
— А рельсы сегодня — жидкая ртуть. Хочешь? Тут немного осталось. Допьешь?
— 422, 421, 420…
— четыреста двадцать один
— 422
— 423
— 424

Нет, это невозможно было. Мэг выглянула из комнаты, как бы крадучись, добралась до портьеры и спряталась там.
«Пока здесь никого нет, — думала она, — все намного лучше».
Мэг не любила людей, особенно чужих. В большой гостиной их собиралось обычно много, особенно по четвергам. Иногда она их ненавидела. И ненависть эта не давала ей покоя, но она не удаляла Мэг от общества, а наоборот – тянула к нему. Но не открыто. Общаться с ними, позволять видеть себя другим, она не могла. Оставалось только быть одним неприсутствием рядом с ними и ненавидеть всех сквозь огромную темную портьеру.
Это были свободно перемещающиеся в пространстве личности, мало отдающие отчет в плавности и красоте своих движений. Двое мужчин и одна женщина. Частые гости семьи N. Брайн и Стив – дельцы в сфере пылеперерабатывающей промышленности. Два старых друга, два нераздельно связанных между собою врага-брата. Они даже похожи были друг на друга, особенно в этом жесте, когда бокал чуть отстраняется от тела в сторону рядом стоящего столика, но не ставится, а зависает в некой невесомости и как бы даже задумчивости.
Брайн, не отрываясь, смотрел на Элджин. Ее неизменно красный не ослаблял своего влияния. Ведь это было не только платье. Вся жизнь укладывалась в этот острый цвет. Черный блеск прически, холодный взгляд и следы красной помады на бокале выдавали в Элджин женщину и женщину не простую. А очень простую. Так, во всяком случае, думала Мэг, ненавидя ее из своего убежища.
Брайна она ненавидела не меньше. Стив был болтуном, но он так часто стоял спиной к портьере, что вызывал меньше неприязни, его можно было даже почти не заметить, не смотря на этот зависающе-бокальный жест.
Мэг слышала шаги дождя за окном. Сегодня был еще один гость. Его голос был похож на шелест бумаги. Движения резки и дискретны, темный силуэт отдавал отливом плесени, а руки все время ловили какой-то неуловимых мир несуществующих мыслей. И он… Это, наверное, самое важное – он был по ту сторону портьеры. Вернее, для Мэг – по эту.
Он улыбнулся ей. Яркий свет ударил в глаза. Все замолчали.
— Кто это? – спросила красная Элджин.
— Мэг, — сказала дама в кресле, к слову – хозяйка гостиной.
— Мэг?
— Она больна. Не обращайте внимания.
Стив протянул бокал. Мэг только посмотрела в прозрачную жидкость. Ее взгляд был пустым, ошибочно воспринимаемым всеми – безумным, но при этом никто не пытался заглянуть в него чуть больше, чем с отвращением.
Стив убрал бокал, в конце концов, он привык к этому жесту, будто столик снова отказался принять его ношу.
Стена портьеры рухнула, ее уже нельзя было вернуть, ненависть переросла в ужас. Улыбающийся смотрел добротой. Хозяйка смачно причмокивала горячий шоколад. «Она больна» — подумала, повторив про себя Мэг. Она больна… больна… больна….
Весь мир болен мной…
Одному только удается открыть эту портьеру, одному только удается при этом продолжать улыбаться и жить. Жить, когда свет так оглушительно давит на грудь, расплавляет в своих объятиях и вдавливает многотонными искрами в пол ненавистной когда-то гостиной. Жить, когда бокалы не долетают до стола, глупые голоса ломаются о глухие грани кресел, идиотский смех впивается в красные губы и замирает багровой струйкой, резко бросающейся в полосатую стену атласных обоев. Жить, когда даже не понимает, что произошло.
Кто она на этом празднике пыли? Мэг закрыла уши руками. Пронзительный крик бил стекла и взрывал сердца. Сегодня должно все закончиться. Улыбка… Где ты улыбка?
Где ты Мэг? Что ты? Почему ты больна этим больным миром, почему до сих пор в нем живешь?

Продолжение «Ночного клуба», вернее его последствия

— Мам, Тебя опять в управление вызывают.
Татьяна Георгиевна затравленно:
— Как? Опять?!

Александра виновато пожимала плечами, но через телефонную трубку этого не было видно.
— Что ты опять натворила? Почему я за тебя вечно краснею?…
Дочь отодвинула в сторону трубку, выжидая несколько минут, подставляя снова:
— … когда ж это кончится? Алло! Саша? Ты слышишь меня?
— Да, мам, слышу.
— Когда прийти-то? И сколько с собой лучше коробок конфет брать? Сильно провинилась?
— Зачем конфеты?
— А мне стыдно к ним уже так ходить…
— Да не парься ты, там что-то другое нынче.

— Добрый день, Татьяна Георгиевна! — девушка встретила женщину очень радушно, отчего та немного даже смутилась.
— А я вам вот… к чаю принесла.
— Ой, да что вы, не надо! Мы вот вам лично решили приглашение вручить!
— Какое приглашение?
— у нас на площади перед «Домом кино» скоро состоится знаменательное мероприятие, в котором вы и ваша дочь непременно должны поучаствовать!
— Ой! Большое спасибо! — облегченно сказала она и присела на стульчик.
— А что за мероприятие?
— Как? Вы не знаете? — Это же Всемирный день стихов!

— Нет, ты, как хочешь, а я туда не полезу! — сказала Татьяна Георгиевна, снизу вверх глядя на грубо сколоченный довольно высокий помост, обильно украшенный всевозможными ленточками, бантами и шариками. Площадью это место можно было назвать с большой натяжкой. По сути это небольшой уголок в центре города, не заполненный домами и дорогой. Все, что туда удалось вместить, это: десять деревьев, несколько скамеек, фонтанчик и скульптурную группу «Пушкин и Наталья» в небольшой ротонде, где поэт очень живо и с вдохновением читал (видимо еще невесте) Наталье стихи. Теперь сюда вмяли еще и помост.
Народ уже постепенно прибывал.
Александра скептически оглядела «поэтическую площадь», несуразно красивый (как торт) помост для чтения стихов, лениво собирающуюся публику с листочками в руках… И, не подумав, быстро шепнула матери:
— Может, еще не поздно слинять?
— Нет, — нервно ответила она, — нас уже записали. Мы читаем шесть стихов, два лирических, два исторических и две оды.
— Какие еще оды?
— Ну как, какие? — посвященные городу!
— О боже!
— Да я сочинила, вот. Всю ночь не спала.
Татьяна Георгиевна достала из сумки кучу исписанных листков, начала перебирать. Александру забила нервная дрожь.
— Только я туда не полезу, — повторила бедная женщина, — сама лезь и читай за меня. Я писала — ты читай!
— Эээ… а может как-нибудь?…
— Нет! Дорогая! Хватит с меня позору. Зачем ты вообще сказала, что мы стихи пишем?
— Да я не говорила… Ну… почти никому…
— Точно?
Александра замялась, вспоминая недавний поход в ночной клуб, странного незнакомца…
— Но про тебя я же не говорила! — вдруг осенило ее.
— Ага! Все-таки был разговор… Тогда странно, причем здесь я.

Ну все. Пора на сцену. Александра сама не заметила, как ее подхватили и подняли на это вафельное чудо. Внизу ликовала разгоряченная стихами толпа. Только что отсюда сняли очень вдохновенного поэта. Да что грешить, она и сама ему аплодировала. Но вот чтобы читать, к этому она была не готова.
«Да я вообще не поэт» пыталась она оправдаться, глядя на выжидающую публику. Сбоку тыкали микрофоном и подначивали начинать. Ведущий сделал знак тишины и все внизу замолчали. Наступила гробовая тишина. Машины остановились. Прохожие застыли на месте, птицы подвисли в воздухе, городское радио замолчало. Внизу стояла мама. Она с надеждой смотрела на свою дочку. Ее нельзя было подвести. В толпе маячил огромный белый кот…
Так! А он здесь откуда?
Наташа подпрыгнула и помахала рукой.
А она здесь что делает?
Сознание потихоньку начало что-то осознавать…
Блин. а что будильник-то не звенит? Опоздаю же! На работу. Опять не завела… нуууу блиииин….
Дурацкий сон…

— Где это?
— Малькатран? — да ты не знаешь…
— Все понятно. В одном из твоих выдуманных миров.

Джек улыбнулся, это значило — я угадала. Он весело щурился
от солнца и хитро поглядывал на меня. С плечика сползала брителька — и плавно его взгляд скосился именно на нее.

— Тебе идут морщинки. И седина, — вдруг сказала я и провела рукой по непослушным прядям.
— Дурочка. Что ты вомне нашла? Почему не сбежала, когда было возможно?

Не отвечая ему, я легла рядом, положив голову на его плечо.
Мы смотрели в облака. Его сердце стучало равномерно, мне хотелось подстроитьсвое неукротимое под его спокойное, но примиряло нас только солнце и внезапно накатившая лень.

Мы лежали на капоте старого фиата. Весь изодранный,
непонятно какого цвета от постоянной перекраски и кучи всевозможных наклеек и надписей, этот старый монстр мог в любой момент сдохнуть, но в нем тоже билось сильное сердце — его мотор. Джек им очень гордился и ни за что бы не расстался со своим другом. Даже ради меня.

Что собственно я для него?
Девчонка. Послушная ленивому движению руки, без страха
разрешающая гладить свои волосы и прижимать к сердцу. Кое- как я дотянулась до кнопки магнитофона для кассетных пленок. Мы нашли парочку таких кассет в каком-то хламе: «Rainbow» и «Deep purple». Джек очень обрадовался тогда и сказал, что, наконец-то, покажет мне настоящую музыку.

Под нее мы и грабили наш первый банк. Под нее легче убегать
от погони. И заниматься друг другом в машине без крыши.
— Ты знаешь, я не смогла.
— Продолжай, — сердце его слегка сбилось, но вскоре снова наладило привычный темп.
— Я пыталась уйти. Ну, помнишь тогда… Когда мы должны были бежать в разных направлениях. И деньги были у меня.
— Я знал. Я наблюдал за тобой.

Я резко поднялась, посмотрела в его самодовольную морду.
Джек продолжал, снова привлекая меня к себе.
— Ты долго думала,стояла в нерешительности. Могла вполне еще успеть на поезд…
— Я не смогла…
— Я знаю, крошка.
— А я знаю, что тыпоступил бы иначе.

Джек молчал.
Облака проплывали над громадами полуразрушенного города.
Отражались в мутной реке, уносившей вниз обломки прежней жизни. Прямо под мостом зацепившись за арматуру, маячило что-то ярко-оранжевое, похожее на корпус перевернутой лодки. Здесь было много взрывов. Все раскурочено, плиты торосами стояли над водой, дорога моста круто обрывалась в реку. Но наша
площадка была залита солнцем, и ничего этого не хотелось видеть……

Только уснуть…
— …всегда бы лежать на твоем плече и спать….
— Да, милая, но,кажется, тебе, действительно, пора спать.
— Завтра рано на работу, пожалуй, пойду.
— Спокойной ночи, детка. Меня тут тоже уже выгоняют с компа.
— Дочка?
— Да, надула губки. Придется уступить.
— А мой… еще не пришел. Ну, ладно, я выхожу. Пока.
— Пока

Мы шли по лестнице колеса упрямо вверх, не обращая внимания на его упорное вращение назад — только это помогало оставаться в диагональном положении и не переворачиваться вверх тормашками, макая макушки в высыхающей реке лета.
Последователи колеса смотрели на нас хмуро, им не понять было отчаянных попыток на собственной шкуре ощутить преломление реальности сквозь витражную призму. Они привыкли не противостоять вертушке, а безропотно следовать прямо за ней, радостно спотыкаясь на тех же кочках и булыжниках и не упуская ее из виду.
Иногда казалось, что мы подеремся когда-нибудь обязательно, если они хоть раз осмелятся догнать колесо всевращения. Но мы смотрели на них снисходительно, как смотрят ангелы на своих подопечных в приступе особой пацифичности, просто продолжая свое вращение.
И мысли иногда приходят: а что будет, когда колесо сломается? Не колесуют ли нас на нем же?

По голове тут же забомбило дождем, он был сырой и неприятный.
Белый размахивал водосточной трубой и подпевал под свой кошачий нос какое-то незнакомое бурчание, что-то из «Мурки».
Солидный в очках играл на котрабаке, ударяя в него соломенным веником, получалось не очень громко, что особенно нравилось соседствующему усатому музыканту с ушами в виде перьев, он тоже играл… на музе, вернее отыгрывал… или отыгрывался за всех, взявших на свою беду в оркестр рыжую пигалицу, скрипящую ржавым ключом по железной банке. Кучерявая почему-то пела, голосом, громко — слышно было даже разбивающимся окнам соседнего дома напротив того, что за нашим. Дирижер ликовал!
Там еще много кого было в яме. Какая разница — оркестровая/не оркестровая — куда посадили — там и играют!
Маэстро! В душ!

— Девушка, вам не холодно?
— Нет
— Но вы ежитесь, как одинокая нимфа в пещере горных троллей.
— Что?
— Ничего, я пошутил… Но вот то, что у вас за спиною — это уже не шутки. Как ничего нет? Там был дракон. Почему исчез? Я убил его своим взглядом. Знаете ли, мы, семивечные эльфы, умеем управлять мыслями уличных драконов. Нет! Не смейтесь!
— Бред…
— Вы не верите? Я понимаю… Ничего удивительного в этом нет — мир слишком занят своей беготней за наживой, никто не замечает, как он прекрасен… Как вы прекрасны… Вот посмотрите на мою ладонь, видите знак звезды? Да вот же… эти линии… У вас не может быть таких же — это говорит о принадлежности только нашему клану. А ну покажите — я не верю.
Точно!
Так может вы моя далекая родственница?
Не знаете?
Надо спросить у Луны. По ней обычно гадают в моих краях. Вон, видите, те крайние пятна справа… если провести от них линию к центру и слегка обвести вон те пятна… вырисовывается голова луназабра, видите?

А вот как раз и подходящий момент

Приближаясь к стене, я уже чувствовала ее шершавые блоки, руки буквально вцепились в нее в безысходности. Дальше ничего, дальше то, что могло бы меня спасти. Но я медленно оборачиваюсь — ты даже не спешишь. Прислонившись плечом к полуразрушенному проему, молча стоишь и смотришь на меня. Пришпиленная взглядом, прислоняюсь к своему тупику. Я больше не могу. Бежать дальше некуда… незачем…
Опадаю, теряя сознание, успевая плавно задержаться на твоих руках. Ты поднимаешь, ставишь лицом к себе, близко-близко смотришь прямо в глаза, я вижу в них множество отблесков, весь мир собрался в тебе, свернувшись сверкающими полусферами… все мутнеет…
Ты не делаешь резких движений, просто держишь меня. Внезапно замечаю, как крепко сомкнуты мои запястья в твоих руках, не могу пошевелить даже плечом.
Нет сил сопротивляться — твой взгляд нежен, не отрываясь, он проникает в самое сознание. Дрожу вся мелкой дрожью, по позвоночнику мурашки пробираются к затылку, молниеносно врезаясь в голову, судорога пробегает по всему телу, затухая томительной тяжестью внизу, внутри меня. Огонь. Огонь, который не может вырваться — ты слишком крепко держишь меня, слишком внимательно и спокойно смотришь, наблюдаешь… и ждешь.
Я тоже замираю — мне интересно. Что сейчас происходит в тебе, так ли ты спокоен, как кажешься? Как узнать? Затихаю, перестаю сопротивляться, руки слабеют, дыхание замедляется, чувствую, как смягчаются и оковы… ты уже гладишь меня по рукам, плавно поднимаясь пальцами к плечам, едва касаясь шеи нежными подушечками, осторожно поднимаешь мой подбородок, смотришь на губы. Я чувствую твой взгляд, он становится настолько ощутимым, что губы тоже это чувствуют. Прикрываю глаза…

дальше?
я не хочу знать, что будет дальше

но я знаю, что есть сейчас

Не знаю как, но это произошло — мое Я со всей остротой восприятия ощутило себя не в чем ином, как в мыльном пузыре. За прозрачной оболочкой виднелось нечто очень красивое, его было намного больше, чем содержимого сферы. Это внешнее переливалось всеми цветами радуги, хотя, возможно (возникло такое подозрение), видимость искажалась самой мыльной преградой.
Ох, как же захотелось сразу прикоснуться к этой радужной волшебной основе! Но возникло подозрение: а не лопнет ли? Можно было, конечно, и не рисковать, но зачем нам воля, если мы боимся ее проявления? В общем, мое Я не выдержало и прикоснулось к тому, что отделяло его от Не-Я.

А что могло еще произойти в момент соприкосновения? — только инвертирование
относительно точки касания…
Мир внутренний будто вывернулся наизнанку, заполняя собою все вокруг, обволакивая свернувшийся в шар мир внешний. Лишь оболочка осталась на месте. А что ей сделается? С иллюзией никогда ничего не происходит, не смотря на ее якобы хрупкость…

И вот интересно — что стало с мирами. Я разлилось повсюду, по всем направлениям от шара, Я стало больше чем Не-Я.. С каким любопытством оно разглядывало теперь моря, горы и облака, ужавшиеся до предела в пространство сферы.
— Ах вы мои маленькие! — с умилением думало о них новое-Я, — надеюсь вам там уютно? А я ведь заботливее вас, вы мне не безразличны, как я — вам…

Внутри шара, и правда, все было по-прежнему — равнодушно по отношению к противоположной стороне, — как бы само по себе… Казалось, Не-Я даже не заметило, что произошло… Реки текли как и раньше, ветер насвистывал ту же песню, трава тянулась к тому же ослепляющему солнцу. Это сильно насторажило мое-Я. Чего-то не того, видимо, оно ожидало…
Может быть не почувствовало должного состояния власти? А что нужно для того, чтобы осознать, что обладать властью и полной свободой может в полной мере не то, что окутывает собою меньшее и имеет при этом большее пространство, а то, что само по себе не имеет границ? И решение напрашивается пока только одно: именно иллюзия не имеет ограничений. Даже, если представить ее в виде этой сферы…
Попробуйте к ней прикоснуться и тут же увидите, как пальцы погружаются в зыбкость, прозрачность и иронию видимости, кажимости… без которой, к сожалению, а может и к счастью, мы пока обойтись не можем!
Остается, правда, еще вариант, при котором оболочка мыльного пузыря может лопнуть от неосторожного касания. Тогда Я сольется с Не-Я. Получится: Я-Не-Я. А это уже абсурд.
Так что пусть все будет на своих местах — так спокойнее 😉