Я боялся и ждал ее, в нетерпении, напряженно, как ждут грозу после долгой засухи, предугадывая и молнии, и грохот, и облегчение после их ухода. Но гостья входила мягко, осторожно, едва касаясь пола босыми ногами.
Я даже не понял: был ли это стук в дверь или легкая дождевая дробь, пробежавшая мурашками по всему дому и замершая в ожидании приветствия.
Здравствуй.

Девушка почти не смотрела на меня, ее интересовали стены, как будто это пристанище становилось домом именно для нее. Я пытался дать понять, что нахожусь здесь временно и без особых расстройств могу в любой момент освободить территорию; но, глядя на нее, понял, что ничуть не мешаю своим присутствием. Кажущееся равнодушие ко мне не распространялось на вещи вокруг нас. Любая деталь обстановки, собранной мною вручную, привлекала ее внимание.

И вот, мне стало казаться, что дом мой рушится. Этот маленький хрупкий мир, так долго сохранявший для меня уют одиночества, в любую минуту мог исчезнуть. Я с ужасом смотрел (и ничего не мог поделать), как пришедшая брала в руки мои вещи, внимательно разглядывала, поглаживая их нежными подушечками своих тонких белых пальцев, и ставила на место; вернее, ей казалось, что она возвращает все на круги своя. На самом деле — я это отчетливо видел — вещи медленно растворялись в воздухе с того момента, как оказывались в ее руках. Все исчезало, все рушилось..
.
Я боялся, что и стены эти скоро станут прозрачными, и потолок превратится в небо, и я стану захлебываться потоком той внешности, что обрушится на меня, как только сумрак уйдет…

Манящая… как все время хотелось прикоснуться и к ней. Возможно, и она бы тогда исчезла, ушла и не мучила меня больше. А я не могу ее даже прогнать — только уйти, но бегство это будет вечным, приюта не будет нигде. И лес никогда не кончится, и волчица эта вряд ли от меня отстанет…
Что ей надо? Почему смотрит на меня таким странным взглядом?
Взглядом врага.

Почему не нападает? Я ведь не раз уже оступался, и момент был подходящий. Но каждый раз, оборачиваясь, я видел молчаливые волчьи глаза и бездействие, и не понимал, что им нужно.
А в них было то же одиночество, что и во мне. И зверь выжидал вовсе не ошибки с моей стороны, не слабости, а самой гибели. Преследователю было интересно. Это интерес наблюдателя, который знает, что рано или поздно я сам загоню себя в тупик; знает и ждет этого. И волчья пасть уже почти скалится, но все еще терпеливо следит за каждым моим неровным шагом по бугристой поверхности опутанного паутиной леса.

На одной из паутин, прямо из центра на меня посмотрел огромный черный паук. Он бы не прыгнул, — эти твари всегда выжидают своих жертв, чтобы мы сами неосторожно на них налетели; и строят свои ловушки как раз на уровне наших глаз. Но я пока еще начеку. Резко рванувшись в сторону, я налетел на какую-то дверь, попытался открыть ее, дернул посильнее — она чуть не слетела с петель. Потом — другая дверь… Этих дверей было много, в них не трудно заблудиться, особенно, когда на каждом углу опять встречаешь ее же.

И как ее не узнаешь, так похожую на тебя, в точности повторяющую изгибы твоего тела в движениях и позах, словно это твоя тень…
Бесполезно открывать следующие двери, менять комнаты и искать открытые окна, — эта темная прилипла ко мне так прочно, что даже жалко оставлять ее одну…

И глаза ее так похожи на мои. Я вглядываюсь в полупрозрачные ускользающие черты лица… Я вижу, как стареет болезненность моего сердца: воля ее слабеет, взгляд становится тусклым, одержимости владеть мною все меньше. Но, как и прежде, она всегда со мною, как тень, как спутница-волчица, как то, без чего мне тесно, скучно и невыносимо пусто даже в придуманном маленьком домике в глубине черного паутинного леса.

Я возьму ее за руку, и, став маленькой улыбчивой девочкой, боль ненадолго притихнет. А я, пожалуй, покажу ей солнце, море над облаками и синее-синее небо, полное мелких прозрачных рыбок и никогда не тускнеющих поющих кораллов.